De feminis - Владимир Георгиевич Сорокин

лицо бледно-узкое, секирой стрелецкой, глаза – антрацит, маслом горным сочащийся.

И тут же: тёмная толпа нищих калек по грязному снегу. Метнулась.

Анна швырнула в них приготовленными медяками. Виктория выхватила из кармана шубы большой чёрный кольт-1911. В сырой воздух пальнула.

– Ба-бах-ах-ха-ха!

Эхо по площади заметалось. Нищие шарахнулись. А привыкшие к выстрелам вороны и голуби московские даже не шевельнулись. Двое патрульных мосгвардейцев, курящих у церковного киоска, покосились равнодушно.

– Прости, что затащила тебя. – Анна подхватила Викторию под руку пушистую, прижалась своей щекой горячей к прохладно-секирной щеке подруги.

Виктория молча шла, гранит грязно-снежный каблуками полусапожек молоточа.

– Я бы совсем не ходила, – Анна продолжила, – но… но. Но! Ты же понимаешь, моя богиня.

– Что нужно кому-то поклоняться? – Терпкие губы Виктории усмехнулись. – На всякий случай?

– Не мучай меня… – Анна прижалась, обняла.

– Да я не ревную тебя к Распятому.

– А я тебя к поэзии ревную. Уж-ж-жасно!

– Не повторяйся. Скучно.

Идя в обнимку с любимой, Анна огляделась: рваное серое небо, снежная крупа. Поредевшие зубцы стены Кремлёвской. Пробоины. Косая прошва от пулемётных очередей на бледно-жёлтых облупившихся стенах Сенатского дворца. Флаг государства Московского.

Вздохнула:

– Какое нынче сырое Рождество…

Виктория молчала.

Вышли на Красную площадь. Три зелёно-серых танка. Горы снега тёмного. Оттаявшие экскременты. Мусор. Вечные руины взорванного мавзолея Ленина. На стене пустоглазого ГУМа всё то же большое граффити: гидра с пятью головами нынешних правителей Московии с восседающей на ней голой женой министра обороны. “Блудница московская”.

– Народное творчество квинтету явно по душе! – Анна рассмеялась, на граффити глядя.

– Ты спросила, Лю, – почему? – Виктория продолжила прерванный походом в храм разговор. – Знаешь, что за эти три года у меня изменился цвет глаз?

– Что?! – Анна остановилась, любимую удерживая. – Нет! Разве бывает такое?!

– Теперь бывает! – Виктория дёрнулась, продолжая движение.

– А какие у тебя были глаза?

– Смарагд.

– Зелёные? Быть не может!

– В нашем мiре может быть всё, кроме мира.

– Боже мой! А снова они не изменятся?

– Не думаю. Пройдено метафизическое поприще. Внесены онтологические коррективы. Понесены физиологические потери. Безвозвратные. Ради великого приобретения.

– Зелёные очи! Ах, как жаль, я не видела их, не целовала!

Анна снова остановила Викторию:

– Почему?! Ну почему мы раньше не встретились?

– За трое суток я уже успела тебе надоесть?

– Ну что ты?! Зачем?

Анна обняла, прижалась. Спустились к Манежной мимо выгоревшего Исторического. Сквозь решётку Александровского сади была видны нищие, греющиеся и что-то жарящие на Вечном огне.

– Человечина. – Виктория втянула воздух ноздрями узкими.

– Да будет тебе!

– Я знаю этот запах, Лю. Это русский дух…

– Как же я люблю тебя!

Анна прижалась, в холодные шершавые губы целуя.

На Манежной ждал матово-серый хаммер Виктории. Грузный, камуфляжно-оружейный Пётр неторопливо вылез, распахнул заднюю дверцу, подсадил.

– Домой, Петруша. – Виктория приказала, закуривая.

Джип поехал.

Анна сидела, в любимую вцепившись. Уткнулась в меховое плечо:

– Не верю. Не верю, что… сегодня.

– А я верю, – жёстко Виктория произнесла, в окно приоткрытое дым выпуская.

И продолжила разговор:

– Твой второй вопрос – зачем? Ты знаешь хоть один женский роман уровня не Достоевского, а хотя бы Кафки или Набокова?

Анна лицо из меха подняла, подумала.

– “Под стеклянным колпаком”?

– Не смеши.

Викторию недокуренную сигарету в окно швырнула.

– Нет такого романа. И это объективно, Лю. На что похож мужской орган?

– На твой пистолет.

– На отбойный молоток. Он долбит бытие, раздвигает, познаёт его. А на что похож наш орган?

– На устрицу.

– На сферу. Она втягивает бытие в себя, использует его. Два противоположных процесса. Мужчины долбят и нас.

– Да уж…

– И оплодотворяют. И мы рожаем.

– Пока не пробовала…

– Но не создаём. Потому что процесс зачатия и родов в принципе не креативный. Это чистая физиология, от нашего интеллекта и способностей не зависящая. Рожаем, рожаем, рожаем. Людей, а не идеи.

– Как сказала одна акушерка: Анечка, кого только не ебут…

– Слушай! – Виктория шлёпнула её по щеке пухлой. – Так вот. Отбойного молотка у нас нет. Поэтому за идеи и метафизику надо платить. Женственностью. Здоровьем. Есть мощная женская проза. Но взгляни на биографии её создательниц. Твоя любимая Сильвия Платт: депрессия, бессонница, страхи, попытка самоубийства. А потом и самоубийство. Dying is an art like everything else…

– …аnd I do it exceptionally well. Обож-ж-аю её!

– Вложила голову в газовую духовку.

– Ах, меня не было рядом…

– Ты бы выключила газ, Лю?

– И расцеловала бы её божественные ягодицы…

– Вирджиния Вульф. Детские травмы, сексуальное насилие с шести лет, страхи, депрессии, попытка самоубийства. И ещё одна. Неврастения. Психозы. Биполярное. Роскошный букет болезней. Головные боли. Бессонница. Финал: Dearest, I feel certain I am going mad again…

– Предсмертное?

– Да, Лю.

– А потом пальто с камнями в карманах… ужасно… и объяли меня воды до души моей…

– Я рада, что ты хорошо образованна.

Они стали целоваться. Джип ехал по Тверской зигзагами, объезжая огромные сугробы неубираемого снега. Вдруг затормозил резко. Женщины вперёд мотнулись. Но поцелуя не прервали. Пётр передёрнул автомата затвор: впереди возник оборвыш-малолетка с обрезом двустволки. Дуплет. Картечь хлестнула по бронированному лобовому стеклу хаммера. Тут же из грязно-мусорного Камергерского метнулись к джипу другие – с топорами, бензопилой, дубинами, крюками. Толстое боковое стекло вниз поехало.

– Петя, не убивай зря. – Виктория напутствовала, с трудом от Аниных губ отрываясь.

Очередь. Другая.

Малолетка метнулся за сугроб. Один из нападавших упал. Другие залегли в снежном месиве.

Джип тронулся.

– Обсосы камергерские. – Пётр флегматично автомат на сиденье положил. – Мосгвардейцы туда и не суются. Театр сожгли, режиссёра запекли на вертеле. Хули соваться, ёпта: зарубят, почки продадут, печёнку зажарят. Троглодиты, бля.

– Москвичи… – вздохнула Анна, щёку любимой гладя. – Я им так сочувствую…

– Идём дальше, Лю: Патриция Хайсмит. Детство: “мой маленький ад”. Читала рассказ “Черепаха”?

– Нет. У неё люблю только “Мистер Рипли под землёй”.

– Там мальчик свою мамашу зарезал.

– Бедная…

– Кто?

– Мамаша.

– Алкоголизм. Мизантропия. Жила с улитками, разводила, возила с собой в саквояже. “Успокаивают!” Обожала книги по психиатрии, восхищалась пироманами. Знакомые (друзей не было) говорили о главной её черте: человеконенавистничество.

– А миром правит любовь… – Анна задумчиво в окно глянула.

Дом № 22 по Тверской горел. Две машины, стоявшие рядом, тоже горели.

– Джойс Кэрол Оутс.

– Оч-ч-чень странная дама! Смотри, смотри, собачка тлеет, бедная…

– Сара Кейн. Биполярное. Психлечебницы. Повесилась на шнурках.

– Я была в Берлине на “Желании” и “4.48”. Это очень сильно! И глубоко. Я потом тоже проснулась в пять, как она…

– За эту глубину заплачено сполна, детка. Ей было всего двадцать восемь. Она нырнула в метафизическую глубь. И не всплыла. А мужик бы всплыл, отфыркнулся, настучал по клаве и пошёл на ланч.

– Ужасно…

– Никола Баркер. Биполярное. Пишет только в маниакальном состоянии. Шерли Джексон. Астма от непрерывного курения. Алкоголизм. Амфетамины для похудания. Транквилизаторы от страхов. Энн Секстон. Расплатилась за погружения в глубины в свои сорок пять и совершила это…

– Довольно, любовь моя!

До Рублёвки ехали молча. Окраины Московии впечатляли размахом распада. Мрачное население бродило по руинированному ландшафту, в кучи и очереди сбиваясь. Смог вечный висел над всем. Дымили костры. Чадили помойки. В помойках копошились старики. Низкое серое небо всё усугубляло.

Заваленное мокрым снегом, обледенелое Минское шоссе перетекло в чистую платную дорогу. По ней джип понёсся в потоке дорогих машин.

И вскоре