Мемуары - Александр Ромашкин

Мысль о своей смерти я воспринял без эмоций. В те бурные дни я, как и все остальные, жил с устойчивой мыслью о том, что в следующую минуту мое существование может неожиданно оборваться. Да, смерть всегда приходит неожиданно, и к ней нельзя подготовиться, но с ее приходом можно загодя смириться. К тому же, в свои тринадцать с небольшим лет я успел порядком устать от жизни. Физической усталости, несмотря на изнурительные бои и бессонные ночи, почти не ощущалось, но в голове засела ватным шаром тупая пресыщенность калейдоскопической сменой событий, сумасшедшими эскападами и кровавыми побоищами. Да и то сказать: лишь только начав сознательную жизнь, я окунулся в такой бешеный водоворот революции, что сначала опьянел от головокружения, а потом меня стало мутить. В итоге мне хотелось лишь одного: найти укромный теплый угол и пролежать в нем несколько лет в полном покое, без всяких событий и перепетий, предаваясь самосозерцанию. Я бы даже согласился на угол камеры дивизионной тюрьмы, если бы меня каждый день не лупили на допросах по ребрам. Таким образом, только смерть сулила мне покой. В преддверии ее я чувствовал себя вполне просветленным и умиротворенным.

Но судьба в очередной раз сыграла со мной злую шутку. На рассвете того дня, в который меня должны были казнить, до меня с улицы стали доноситься сперва редкие выстрелы, а потом и густые пулеметные очереди.

Я понял, что на штаб дивизии совершен вражеский налет, и меня, возможно, освободят. В моем мозгу стали происходить странные метаморфозы: сперва я опечалился, что моя близкая кончина, сулившая мне гарантированный покой, перестала быть столь вероятной, затем кровь ударила мне в голову, в паху сладко защемило, и мой молодой организм горячо обрадовался продолжению жизни, а еще через мгновение по спине прошел мерзкий холод и меня обуял панический страх того, что налет не удастся и меня не освободят. Но, главное, ко мне вдруг вернулось желание бороться за свою жизнь всеми силами и средствами, и когда в замочной скважине двери, наконец, заклацали ключи, я был готов к выживанию в любом варианте. Для себя я решил, что если это будут белые, я их непременно уверю в том, что я шпион Антанты (благо, испанский язык был у меня родным), а если красные

- вцеплюсь им в глотку, перегрызу сонную артерию, отберу винтовку, приколю штыком к стене пытавшего меня тюремщика, вгоню пулю в лоб следователю, выбегу во двор, вскочу на коня - и ищи ветра в поле!

Когда дверь камеры, наконец, отворилась, я несколько опешил - это были не белые и не красные. Передо мной нарисовался пышноусый хохол с картины Репина про запорожцев: атласные шаровары, подпоясанные красным кушаком, черная папаха с вылезающим на лоб белым чубом и длинная вязаная фуфайка.

- Ты хто? - спросил он, с удивлением меня рассматривая.

Удивился он, очевидно, от того, что я был одет в холщовый мешок с дырками для головы и рук (кожанку у меня сразу же отобрали тюремщики). Я тут же сообразил, что передо мной бандит.

- Я Лева Задов, - с достоинством ответил я и на всякий случай прибавил,

- со мной шутить не надо. Отведи меня к батько.

- Пишлы, - сразу же согласился он (очевидно, ему самому хотелось лишний раз пообщаться с атаманом, а возможно, и отличиться).

Я ожидал, что меня приведут к мелкому самостийному разбойнику, и очень удивился, когда оказался перед самим Нестором Ивановичем Махно. Удивился я оттого, что Махно был союзником красных, о чем и свидетельствовал орден Красного Знамени на его кителе, который он получил за бросок через белогвардейские тылы к ставке Деникина - Таганрогу. Но, сидя в тюрьме, я не мог знать о том, что незадолго до описываемых событий он отказался подчиниться приказу Реввоенсовета 14-й армии о выдвижении против польских воск, потому что не хотел уходить из своей Махновии на чужую территорию. В ответ на это дерзкое непослушание красные объявили Махно дезертиром и предателем и бросили на борьбу с ним Буденого, чья Первая конная армия довольно быстро окружила махновские войска. Махновцы, которым теперь было присвоено звание "бандитов", предприняли отчаянный прорыв из кольца окружения. Очевидцем этого прорыва я и стал.

Нестор Иванович произвел на меня странное впечатление: он выглядел физически немощным человеком. Небольшой рост, землисто-желтое лицо с впалыми щеками, редкие черные волосы до плеч. Суконная черная пиджачная пара, барашковая шапка и высокие сапоги. Таким был командир "черной гвардии". Но поразительнее всего в нем были глаза: маленькие, колкие и чрезвычайно подвижные, они, казалось, буравят собеседника насквозь. Про батько (именно с окончанием на "о", это вам не москальский "батька") еще при жизни слагались легенды. По одной из них, он был "характерником" казаком, заговоренным от пули и сабли, который мог улизнуть от любого противника, превратившись в волка. Махновцы действительно были оборотнями: для неожиданного нападения на врага они могли запросто переодеться в красных или белых, а однажды с песнями въехали на тачанках в занятое буденовцами село, изображая пьяную деревенскую свадьбу. Причем невесту изображал сам батько, а жениха - его подручный, отчаянный рубака Щусь.

Итак, меня привели в опрятную и чистую деревенскую избу. За столом поедали борщ с жареными сальными шкурками Махно и еще человека три, ближайшие соратники. Батько без удивления и без улыбки осмотрел мой холщовый наряд и серьезно спросил:

- Ты что, мешочник?

Все, кто был, грохнулись от смеха. Ободренный их благодушным настроем, я нагло заявил:

- Я анархистский агитатор Лева Задов. Был арестован красными и приговорен к расстрелу.

- Пытали? - участливо спросил Махно (он сам просидел в тюрьме десять лет).

- Проверяли на прочность "фанеру", - пожаловался я.

- По грудянке били? - спросил Батько, ощупывая меня пытливыми глазами. - Раздевайся.

Я сбросил мешок и предъявил присутствующим широкие кровоподтеки на ребрах. Батька, которому в свое время жандармы напрочь отбили легкое, так, что его пришлось ампутировать, сразу проникся ко мне и назначил своим комиссаром на место расстрелянного красного назначенца.

Зиму, весну и лето 20-го года мы гуляли по тылам Красной Армии. Банда в это время была совсем небольшой: меньше сотни человек. Свою многочисленную армию - 28 тысяч бойцов - Махно распустил по домам с крепким наказом приберечь оружие и всегда быть наготове. Это был очень мудрый ход. Приведу типичную историю: красные без боя входили в какое-нибудь "мирное" украинское село. Никто им не оказывал сопротивления... до той поры, пока на околице не появлялся Батько. Его появление было сигналом, по которому до той поры безобидные крестьяне хватались за обрезы и в упор расстреливали квартировавшихся у них "москалей". Кроме того, охотившаяся за Махно Первая конная армия, воспетая "речистыми былинниками", была слишком громоздка и неповоротлива, и мы просачивались через нее, как вода сквозь пальцы. С лета, правда, стало сложнее: после перегруппировки белых войск во главе их стал Врангель, который по каким-то причинам особо ненавидел Махно, и пришлось воевать на два фронта. "Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не побелеют!" - махновский лозунг тех времен.

К осени батько устал от суетливой партизанской жизни, ему захотелось остепениться, и 2 октября он заключил с Советской властью соглашение о совместных военных действиях. По этому соглашению Нестор Махно должен был стать командиром красной дивизии, но Мойша Фрунзе обманул его и сделал командиром бригады, что было рангом ниже. Здесь надо отметить, что силы Фрунзе и Врангеля были примерно равны, и Махно оказался именно той ключевой фигурой, которая была призвана склонить чашу весов в ту или иную сторону. Присоединись Нестор Иваныч к белым - и "Остров Крым" не был бы фантазией советского писателя, да и самих "советских писателей", может быть, и не стало бы. Но, как я уже говорил, Врангель питал к Махно самые негативные чувства, считая его низким разбойником, и брезговал союзом с ним.

Как бы то ни было, случилось то, что случилось: Махно меньше чем за месяц собрал многотысячную армию, осуществил молниеносный бросок в тыл Врангеля, форсировал Сиваш и с тыла взял крепость Перекоп, которую красные командиры считали неприступной. Кстати сказать, то же самое он мог бы сделать и без союза с красными, и союз ему понадобился только для того, чтобы они ему не мешали осуществить свой план. Таким образом, путь к наступлению на Крым, последний оплот Белой гвардии, был открыт, и судьба гражданской войны решена.

Фрунзе был в бешенстве от удач союзников-махновцев. Его не радовала перспектива того, что лавры победы в войне достанутся не ему, "прославленному красному командиру", а "гуляй-польскому атаману".

Понятно, что и председатель РВС Троцкий был не в восторге от такого поворота дел. Поэтому когда Фрунзе уже через десять дней после полного разгрома Белой гвардии телеграфировал в Москву о необходимости "превентивного уничтожения махновских банд", его предложение тут же было одобрено. Тем более, все условия для этого были налицо: запереть выход с полуострова, окружить "банды" и перебить, как кроликов в мешке.