Мемуары - Александр Ромашкин

Про Чапаева и Фурманова я говорить не рискну: боюсь дать повод для новых анекдотов. Скажу только, что и былинный "Чапаев" Фурманова, и пасквильный "Чапаев и Пустота" Пелевина имеют мало отношения к действительности. И Митя, и Витя - люди склонные к мистификации.

Интересно другое: когда Фурманов в 1923 году написал свою книгу про Чапаева, она была воспринята как авангардное произведение и ее главный герой был возведен в культ. Этот культ был подогрет фильмом братьев Васильевых и поддерживался на протяжении семидесяти лет народными анекдотами. Через два поколения история повторилась: Чапаев опять стал культовой фигурой, а книга о нем - авангардной. Мне кажется, дело не в писателях, а в самом Василии Ивановиче: он был окружен особым астралом, и все, кто к этому астралу так или иначе прикасаются, приобретают особое знание, будь то мифы, анекдоты или буддистские проповеди.

Из боевых событий отмечу один памятный эпизод. В середине мая 1919 года началась Белебеевская операция против Дроздовской дивизии белых на подступах к Уфе. Именно тогда генерал Каппель стал применять против чапаевцев так называемые "психические атаки", которые я бы более точно назвал "психологическими". Эти с первого взгляда безумо-суицидальные методы наступления были на самом деле результатом холодного расчета, основанного на данных белогвардейской разведки. Дело в том, что нашей дивизии тогда катастрофически не хватало боеприпасов: артиллерийских снарядов практически не было, а каждый патрон был на особом счету. Когда об этом узнал от своих лазутчиков Каппель, он разработал коварную тактику, цель которой заключалась в том, чтобы заставить красных тратить как можно больше патронов на неэффективную стрельбу.

Для выполнения своего хитроумного замысла генерал Каппель сформировал в своем корпусе полк из отборных кадетов. Типичная психическая атака выглядела следующим образом: расфуфыренные по полной парадной форме кадеты выстраивались в редкую цепь (ни в коем случае не в плотные колонны!) и четким строевым шагом, под барабаны, в быстром темпе надвигались на наши позиции. Целью такой атаки было не запугать или морально подавить противника, как это сейчас представляют, а именно раздразнить его и вызвать на преждевременный огонь. Красные командиры строго-настрого приказывали подчиненным не стрелять без команды - подпустить поближе, - но у солдат так и чесались руки выбить из шеренги хотя бы одного-двух, чтобы нарушить нанавистную буржуйскую эстетику. А после того, как раздавался первый преждевременный выстрел по "психическим", не выдерживали и все остальные - начиналась пальба по отдаленным мишеням, эффективность которой приближалась к нулю. Когда каппелевцы, наконец, подходили на расстояние прицельного выстрела, у красных просто-напросто кончались патроны, и им больше ничего не оставалось делать, как разбегаться, а "благородные золотопогонники" хладнокровно расстреливали их в спину.

Командир с комиссаром были просто в бешенстве. Два дня шло заседание штаба, на котором решалось, как бороться с гнусными "психами". Наконец, вашего покорного слугу осенило: я предложил провести психическую контратаку. Василий Иванович сразу почуял, что это стоящая идея - интуиция у него была отменной.

И вот настал решающий день. На рассвете 9 июня белые начали психическую атаку у деревни Новые Турбаслы. Все как положено: надраенные какарды, аксельбанты, барабаны и прочие причиндалы. Но каково же было их удивление, когда со стороны позиций противника навстречу им печатным строевым шагом вышли с баяном не менее "психические" красноармейцы! Тут уже было не до эстетики: как в деревенском кулачном бою, стенка шла на стенку. Передняя шеренга беляков дрогнула - видать, ноги у них слегка подкосились при виде коренастых крестьян с тяжелыми кулаками. Началась настоящая психическая дуэль - у кого первого не выдержат нервы. Но надо отдать должное и белым, и красным: никто не повернул обратно - и то сказать, все мы там были русские люди, а упрямство у нашей нации в крови, как известно.

Строевой шаг, правда, до конца выдержать не удалось: метров за двадцать нервы все-таки с обеих сторон сдали - и понеслись друг на дружку, как настоящие психи. Такая каша заварилась, почище ледового побоища. Сперва кулаками махали, типа до первой крови, но после первой крови не остановились, а только распалились и схватились за штыки и кортики.

Командиры, те, что при шашках были, и вовсе озверели - махали по кругу без разбору, только свист стоял в воздухе. Вот это и был момент истины, суть бытия в голом виде, без всяких философских прикрас и мистического тумана. Горящие глаза и запах крови. А остальное как бы в тебе самом, но где-то далеко, то ли в прошлом, то ли в будущем, а сейчас и здесь - только кровь и блеск глаз. Смерти нет - смерть будет потом. И все равно, своя или чужая. Это все равно, главное - потом...

Внезапно во мне что-то хрустнуло, и я повалился. В нос ударила горечь полыни, а перед глазами разошлись красные круги... Когда я очнулся в тыловом лазарете, то мне сказали, что у меня перебита клинком ключица и перерезано шейное сухожилье. Голова и плечи были в гипсе. Но мы победили... Хотя, это было уже не так важно - главное, я остался жив!

Это было поистине чудо - чувствовать себя живым после такой рубиловки. И все же мы победили... Вечером 9 июня Уфа была окончательно занята нашими войсками. За это сражение все девять полков дивизии были награждены Почетными Красными Знаменами ВЦИК, а сама дивизия вошла в легенду.

С уфимским лазаретом связано одно приятное воспоминание моей жизни: я стал там мужчиной. Мою первую женщину звали Зухра Хасанова. У нее была тяжелая судьба: в одиннадцать лет ее продали за калым в байский гарем, где она, ожидая своей очереди, встречалась с мужем всего раз в месяц, и только революция дала ей возможность сбросить паранжу и полностью раскрыться. В красном лазарете ее жизнь повернулась на 180 градусов:

теперь она сама была окружена мужчинами, как когда-то ее несознательный феодальный муж - наложницами. Бросив вызов буржуазной морали, одна из первых комсомолок Башкортостана открыто удовлетворяла потребности раненых красноармейцев в любви. В нашей палате на двадцать человек это называлось "вечерний обход": Зухра по очереди ложилась в койки бойцов, стараясь не обделить вниманием даже тяжелораненых. Начальник лазарета был в курсе таких "процедур", но мудро считал, что солдаты от этого только быстрее идут на поправку. Эта хрупкая, но чрезвычайно горячая и выносливая девушка научила меня многим секретам любви, чему я ей до сих пор благодарен. Хотел было сказать: "Зухра, если прочтешь эти строки, то отзовись", - но вспомнил, что даже если она и жива, ей под сто лет.

Через две недели благодаря заботе Зухры я уже вставал с койки и с нетерпением ждал, когда с меня снимут гипс, чтобы вернуться в свою дивизию, но моим планам не суждено было сбыться. Пока я проливал кровь за революцию, Надежда Константиновна со скуки навела обо мне справки и к своему ужасу узнала, что мне нет и тринадцати лет. Она тут же отстучала с правительственного аппарата телеграмму в штаб чапаевской дивизии с требованием вернуть меня под ее крылышко. А когда выяснилось, что я лежу в гипсе в лазарете, она распорядилась о моей перевозке в Москву, настаивая на том, чтобы с меня не снимали до прибытия в столицу гипса.

Меня это, разумеется, не остановило, и я сбежал из санитарного поезда на глухом полустанке где-то под Самарой (точно не помню), но из-за гипса было непривычно держать равновесие, и ноги то и дело заплетались. Через пять минут меня поймали, оттащили за руки и за ноги обратно в вагон и привязали ремнями к полке.

В Москве меня с вокзала отвезли в Первую градскую больницу, и уже на следующий день я удостоился визита своих опекунов. Надежда Константиновна была весела и непрерывно шутила, пытаясь подбодрить меня, а Ильич с трудом скрывал горечь поражений советской власти: белые теснили Красную армию по всем фронтам, а крестьяне целыми селами вступали в Добровольческую армию и в многочисленные банды. Вождь пролетариата сидел как на иголках: ему не терпелось вернуться к своим неотложным делам. Наконец, он не выдержал бездействия и, взобравшись на прикроватную тумбочку, к ужасу врачей произнес перед собравшейся в коридоре аудиторией - собрались буквально все, кто был в больнице, даже неходячие прибыли на закорках товарищей - речь "Все на борьбу с Петлюрой!". Оставив мне на прощание апельсин (неслыханная редкость по тем временам!) Ленин с Крупской отбыли, а больница еще долго гудела, возбужденная речью вождя, и, несмотря на все принятые персоналом меры, в ту ночь из больницы сбежало на южный фронт около половины всех больных.

Вскоре с меня сняли гипс и отвезли в Кремль. За год там сменилась вся охрана, и я остался практически без друзей. Кроме того, часовым было приказано не выпускать меня за ворота, и я фактически попал под домашний арест. С утра до вечера я был под неусыпным надзором не в меру заботливой Надежды Константиновны, учившей меня арифметике, которую я успел подзабыть за время боев. Из этого короткого периода моей жизни вспоминается одна история, с которой началась вражда между Крупской и Сталиным. У Сталина постоянно мерзли ноги, и даже летом он иногда ходил в валенках. Надежда Константиновна за глаза потешалась над этим сталинским курьезом, а однажды не выдержала и, встретив Иосифа в коридоре, сказала: