Мемуары - Александр Ромашкин

Вскоре с меня сняли гипс и отвезли в Кремль. За год там сменилась вся охрана, и я остался практически без друзей. Кроме того, часовым было приказано не выпускать меня за ворота, и я фактически попал под домашний арест. С утра до вечера я был под неусыпным надзором не в меру заботливой Надежды Константиновны, учившей меня арифметике, которую я успел подзабыть за время боев. Из этого короткого периода моей жизни вспоминается одна история, с которой началась вражда между Крупской и Сталиным. У Сталина постоянно мерзли ноги, и даже летом он иногда ходил в валенках. Надежда Константиновна за глаза потешалась над этим сталинским курьезом, а однажды не выдержала и, встретив Иосифа в коридоре, сказала:

- Товарищ Коба, а что это вы в жару по Кремлю в валенках разгуливаете?

- От вашэй масковскай жары яйцы мерзнут, - нарочито-грубо ответил ей Сталин.

Надежда Константиновна покраснела до корней волос и молча удалилась.

Вскоре она не сдержалась и пожаловалась на грубость Сталина Марии Ильиничне. "Маняша" еще в детстве слыла большой шалуньей, вот и теперь она подбила Крупскую скатать из войлока небольшой чехол в форме презерватива и послать его в подарок заносчивому Кобе (никому тогда и в голову не приходило, что этот угрюмый грузин, недалекий, но крайне работоспособный, может стать вождем российского пролетариата). Когда Сталин пришел к власти, он не простил бедным женщинам их проделок и несколько лет продержал их под домашним арестом.

Красные университеты, юго-западный факультет (глава пятая, в которой

рассказывается о том, как я официально стал Гайдаром, о побеге из

Кремля, о дружбе с Голиковым, о моем аресте и о Леве Задове) Я снова стал готовиться к побегу из Кремля. Сколько не вспоминаю свое детство, мне всегда приходилось от кого-то убегать... Я решил отправиться на Юго-Западный фронт - бить пресловутого Петлюру. На сей раз я серьезно подготовился к операции по собственному освобождению: из кабинета управделами Бонч-Бруевича я украл бланк Реввоенсовета, перерисовал на него с другого документа подпись Зиновьева (она мне показалась наиболее простой) и сочинил документ на имя командующего Украинской армией Дыбенко, в котором перечислил свои боевые заслуги и рекомендовал себя на пост комиссара в любое подразделение, где я смогу потребоваться. В документе я назвался прозвищем, которое мне дали у Чапаева, и стал "Александром Гайдаром". Не забыл я и прибавить себе по обыкновению три года, указав, что родился в 1903 году (в войска тогда брали с 16-ти). По сути дела, эта пространная бумага, в которой я художественно расписывал свои подвиги, стала моим первым литературным произведением.

Через три недели мне удалось бежать довольно примитивным образом: я накинул поверх кожанки украденный у дворника халат и, по-свойски кивнув лопуху-часовому, вышел с метлой через плечо через Боровицкие ворота.

Дальше оставалось только попасть на поезд Москва-Киев. Это оказалось проще простого: в Киев из Москвы отбывали только революционные энтузиасты-самоубийцы, а вместо билета достаточно было предъявить маузер или на худой конец - револьвер. Деньги в пору военного коммунизма имели ценность только тогда, когда их было не меньше мешка - ими можно было растопить печку. Функцию средства обращения выполняло оружие, а наибоее ценной валютой можно было считать мандат властей на особые полномочия.

Про путешествие на юго-западный фронт можно написать отдельную книгу, столько там было всевозможных приключений. Скажу только, что еще в Зосимовой ПУстыне пришлось пересесть на бронепоезд, а дальше - прорываться сквозь подступающие к Москве деникинские части ("Все на борьбу с Деникиным!"). Два раза на нас нападали банды и уж не помню, сколько раз приходилось восстанавливать взорванные рельсы.

Как бы то ни было, к началу августа я добрался до окрестностей Киева.

Когда я разыскал штаб, на меня там лишь мельком взглянули, я даже не понял, кто - такая царила суматоха - и тут же, забрав рекомендательную бумагу, определили в полк новоиспеченного командира Голикова, который только что закончил Киевские командные курсы. Его полк стоял на станции Боярки. Примечательно, что через два года на этой самой станции на заготовке дров для Киева положил свое здоровье на алтарь революции Николай Островский. В штабе полка меня к моей радости встретил такой же пацан, как и я, только немного покрупнее: он был на три года старше

- Аркадий, - с открытой улыбкой представился он, протягивая широкую ладонь. - Голиков.

- Р... Гайдар! - чуть было не проговорился я. - Александр.

- Это как? - рассмеялся он. - Фамилия или кличка? Впервые слышу такое странное слово.

- Скорее, кличка, - признался я (Аркадий располагал к откровенности). - Это такой всадник, который скачет впереди войска.

- Так ты что, кавалерист?

- Да нет, так... Был отдельный эпизод, - покраснел я.

Делать было нечего - пришлось рассказать историю о том, как я стал "Гайдаром". Василий Иванович был прекрасным наездником и, глядя на него, мне тоже захотелось овладеть верховой ездой. Учить меня ни у кого не было времени, а когда я сам в первый раз влез на лошадь и стал пробовать уздечки и шпоры, ошалевшее животное встало на дыбы и понеслось куда глаза глядят. По какой-то причине глаза у несознательной кобылы глядели в сторону белых, и я доскакал до их переднего края. Меня спасло только то, что беляки, не ожидая такой наглости, приняли меня за своего и не открыли сразу огонь, а пока до них доходило, что к чему, я сумел справиться с браздами правления и повернул лошадь обратно. Так я и стал "Гайдаром". Аркадий смеялся до слез, а в конце сказал: "Мне кажется, мы с тобой подружимся!" Мы с ним действительно подружились. Командовал Аркадий с мальчишеским задором и с недетской смекалкой. Наш полк одерживал одну победу за другой. Мой командир был моим и другом, и кумиром. В передышках между боями я просил его рассказывать о себе, а когда набралось довольно много историй, я стал писать в тайне от Аркадия книгу про него.

Поздней осенью, когда из-за непролазной грязи на дорогах боевые действия сошли на нет, у меня появилось больше времени для писательства, и к концу декабря книга был закончена. Я назвал ее "Командир полка" и собирался подарить Аркадию на Новый год. Но неожиданно нагрянула беда:

какая-то дотошная штабная крыса уличила меня в том, что я подделал подпись на рекомендательной бумаге о назначении комиссаром. В ночь с 30-го на 31-е декабря я был схвачен во сне своими же (очевидно, имеется в виду "во время сна" - прим. ред.). Меня арестовали и привели к командиру. Он встретил меня с перевязанной головой и на костылях (в начале декабря Голиков получил контузию и ранение в ногу в кровопролитном бою на реке Улла).

- Мне очень жаль, что так получилось, товарищ Гайдар, - сказал мне Аркадий со слезами на глазах. - Мной получен приказ из штаба отконвоировать тебя в дивизионную тюрьму для расследования случая самозванства и подделки документов. Верю, что ты не шпион и сделал это из лучших побуждений. Надеюсь, что там разберутся. Прощай... Нет, не будем прощаться лучше возвращайся!

- У меня под подушкой - рукопись, - сказал я. - Мой новогодний подарок тебе.

Я видел, что Аркадий хочет обнять меня на прощание, но сдерживается.

Чтобы замять неловкость, я отвернулся, намекая караулу, что меня пора выводить. Так мы и расстались.

Дивизионная тюрьма оказалась скверным местом - это был обычный сырой подвал с малюсеньким окошком под потолком, до которого невозможно было дотянуться. Вместо нар в углу была набросана солома. Однако присутствовал и элемент роскоши: возле параши лежала пожелтевшая стопка газет. Это оказались дореволюционные анархистские издания, очевидно изъятые у какого-то глашатая "матери порядка, свободы и демократии".

Были там и серьезные статьи, и пахабные частушки, подписанные несуразным именем "Лев Задов". Таким образом, развлечением я был обеспечен.

На первом же допросе следователь уведомил меня о том, что за одну только подделку документов мне светит "вышка". Но он обещал смягчить приговор, если я сознаюсь в шпионаже в пользу Антанты. Даже своими неокрепшими мозгами я сразу сообразил, что меня заманивают в ловушку, и отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы. После этого меня пару раз "мудохали" (пардон, другого слова не подберешь) до полусмерти оглоблей, но я поклялся себе не раскрывать рта. Больше всего я боялся, что если я начну что-то говорить, они выудят из меня историю про мое знакомство с Крупской и Лениным, а мне совсем не хотелось, чтобы в таком месте звучали имена этих светлых людей, для которых я был почти что сыном.

Упомянуть их имена в грязной дивизионной тюрьме значило для меня запятнать память о них. Я упорно, стиснув зубы, молчал, и мне наконец вынесли без суда расстрельный приговор с приведением в действие в 24 часа.

Мысль о своей смерти я воспринял без эмоций. В те бурные дни я, как и все остальные, жил с устойчивой мыслью о том, что в следующую минуту мое существование может неожиданно оборваться. Да, смерть всегда приходит неожиданно, и к ней нельзя подготовиться, но с ее приходом можно загодя смириться. К тому же, в свои тринадцать с небольшим лет я успел порядком устать от жизни. Физической усталости, несмотря на изнурительные бои и бессонные ночи, почти не ощущалось, но в голове засела ватным шаром тупая пресыщенность калейдоскопической сменой событий, сумасшедшими эскападами и кровавыми побоищами. Да и то сказать: лишь только начав сознательную жизнь, я окунулся в такой бешеный водоворот революции, что сначала опьянел от головокружения, а потом меня стало мутить. В итоге мне хотелось лишь одного: найти укромный теплый угол и пролежать в нем несколько лет в полном покое, без всяких событий и перепетий, предаваясь самосозерцанию. Я бы даже согласился на угол камеры дивизионной тюрьмы, если бы меня каждый день не лупили на допросах по ребрам. Таким образом, только смерть сулила мне покой. В преддверии ее я чувствовал себя вполне просветленным и умиротворенным.