Проклятая - Анна Скарфо

– Давай, Анна, пошевеливайся, уже поздно. Надевай эту чертову юбку и пошли.

Ага, они назвали меня по имени.

Я стала сползать со стола, но не удержалась на ногах и упала на пол. Упала – и ударилась подбородком о пол, прикусив себе язык. А потом, стоя на коленях, собрала свое черное, свое зеленое, свое белое. Потом оделась.

Из меня течет кровь.

Кровь у меня на ногах.

Черное. Зеленое. Белое. А вот теперь еще и красное.

Я внимательно смотрю на этот ручеек крови, текущей у меня по бедру, по его внутренней стороне. Неужели она моя? Неужели это моя кровь?

* * *

Все они уже вышли из дома. Мандариновые деревья стоят неподвижно, не шевелятся. И небо тоже неподвижно – оно как будто застыло. Я села в машину Доменико. Он отвез меня к церкви, но я сразу же пошла домой. Бесшумно открыв дверь, я, прежде чем войти, немного постояла на пороге, не решаясь ни войти, ни выйти. Но потом, не зажигая света, я все-таки вошла. Все уже спали. В душевой я помылась, изо всех сил растирая себя губкой, чтобы смыть этот отвратительный запах мандаринов и гнили. Больше из меня кровь уже не текла. А я-то думала, что где-то поранилась. Да нет, все уже прошло. А тот красный кровяной след, который я видела у себя на ноге, когда была в домике, теперь уже засох, и я его смыла. А потом я надела пижаму и нырнула в постель.

Прислоняясь головой к подушке, я попыталась тихонько запеть. Но я уже не помню слов Песни Пресвятой Богородицы. Забыла, все забыла. Куда они девались, эти слова? И я замолчала. Стало совсем тихо. Ну вот наконец он и кончается, этот день. Мне жарко, но этот жар идет откуда-то изнутри. А вот согреть руки я все никак не могу. Они у меня ледяные.

Вот так у меня все было в первый раз.

Я думала, что умру.

Но вот, оказалось, я все-таки выжила и продолжаю жить.

Городок

Первый раз позвонили днем, без восьми минут пять. Потом – в одну минуту шестого. Потом – в девять минут шестого.

Звонил какой-то мужчина.

Это был все время один и тот же голос:

– Что же ты не приезжаешь в Палми[15]? Я там тебя жду, около тюрьмы. У тебя такая красивая попка. И мне говорили, что ты хорошо трахаешься.

Но на том конце провода выдернули из розетки телефонный штепсель.

Игрушки

Сегодня в школу я не пошла. Потому что сегодня воскресенье. Сегодня Пасха. На полочке, около телевизора, лежат два шоколадных яйца. Зеленое – это мое, а розовое – моей сестренки. Нам их подарил папа.

Я не вылезаю из постели до полудня. Мне не хочется ни вставать, ни начинать этот день. У меня даже не получается думать о том, что произошло вчера вечером, в том домике. Такое ощущение, будто голова у меня отяжелела, стала какой-то одной сплошной глыбой. И их лица, и тот стол, и деревья – все это словно заиндевело, покрылось льдом. Я их всех чувствую: они здесь, рядом, в моих мыслях, но я никак не могу их потрогать, их оживить. Они на меня давят, но ничего не говорят. И они, как ледяные, замороженные фигуры, заполняют мою голову, и я на них все смотрю и смотрю, стараясь к ним не прикасаться. А они остаются где-то там, внутри, где-то во мне.

У меня болит живот, у меня болят ноги. Я чувствую эту боль даже и лежа в постели. А потом, когда я встала, мне показалось, что моя походка стала какой-то другой – странной и непривычной.

Я поспала совсем мало и вот уже по крайней мере три часа как не сплю. Я слышала, как моя мама встала, начала варить кофе… Потом услышала, как разговаривает отец. Даже сестренка – и та уже проснулась. И только я все лежу, прижавшись головой к простыне. У меня болит и тянет между ног, а в голове все теснятся эти ледяные фигуры. Но мало-помалу они все-таки отступают. И наконец уже совсем исчезают. И только после того как они исчезли – только тогда моя голова стала пустой, совершенно пустой.

Сестренка сидит на своей кроватке, играет с плюшевым мишкой. Болтает, рассказывает себе какую-то историю, потом пересказывает ее своему мишке. Я слежу за ней исподтишка, одним глазом, из-под простыни; другой глаз у меня закрыт. Интересно, ну и что такого можно рассказать игрушечному медведю?

– Ты голодный? Очень? Тогда я покормлю тебя сыром, ладно? Вот сейчас, подожди…

Сестренка играет. Подвязывает своему медвежонку слюнявчик.

Я выпрыгиваю из постели одним махом. Открываю окно. Мне нужен воздух, как можно больше воздуха! А потом я раскладываю на кровати все мои игрушки – медвежонка, собачку, котенка.

– А чего это ты делаешь? Может, поиграем?

Сестренка не на шутку разволновалась: ведь ей так нравятся мои игрушки, а я ей никогда не разрешаю их трогать.

– А чего это ты делаешь?

– Я их сейчас выброшу. Брошу их в подвал.

– Подари-ка их лучше мне, а? – Она бросила своего медвежонка и прыгнула ко мне на кровать.

– Еще чего! Идиотка!

Я ее толкаю, и она, защищаясь, поднимает руки, в ужасе смотрит на меня во все глаза. Я хватаю все игрушки и бросаю их на пол. А в последнюю из них я вцепляюсь зубами: мне хочется ее растерзать. Или съесть. Или распотрошить, уничтожить. Чувствую, как рвется в моих зубах ее ткань. На меня испуганно смотрит пластмассовый глаз. И, вцепившись зубами в игрушку, я ее дергаю. Потом – еще раз, еще сильнее. Пачкаю ее слюнями, и у них теперь привкус тряпки, пропитавшейся слюнями. Я ее немного пожевала, а потом снова дернула, совсем сильно. Ткань не выдержала, разошлась по швам, и ухо желтого мишки оторвалось, осталось у меня в зубах. И я бросила в лицо сестренке растерзанное тельце изувеченной игрушки.

Но она даже не подняла руки, чтобы защититься. Она отпрянула назад и в ужасе смотрит на меня.

Мне хочется надавать ей пощечин. Она меня бесит. Я бы ее сейчас просто избила. Какое она имеет право – трогать мои игрушки? Или прикасаться ко мне?

Но моя ярость быстро проходит. Только что я была вне себя: голова у меня была горячей, а руки – тяжелыми. А вот теперь я уже почти совсем успокоилась.

– Миленькая моя, лапочка моя, ну прости.

Я бросаюсь к ней и ее обнимаю.

Теперь я ее обнимаю сильно-пресильно и глажу ее по волосам – таким же черным, как и у меня. Она ничего не понимает. И что это на меня накатило?

Откуда оно у меня взялось, это бешенство? Оно искало выхода. Но теперь, слава богу, все прошло. Я глажу сестренку по голове, чмокаю ее в шейку, и она смеется. Ну вот, она уже все забыла. Ну и хорошо, что забыла. Она уже не смотрит на меня с ужасом. Да и у меня в голове все уже успокоилось, и она у меня уже не горит.

Я любуюсь ее белыми зубками и растворяюсь в ее улыбке.

Моя сестренка еще совсем маленькая, но уже такая сильная. Она сильнее меня.

– Собачка, котенок, медвежонок… Теперь им уже нельзя оставаться у меня на постели, – говорю ей я, словно рассказывая сказку. – Мне уже тринадцать лет, и мне теперь пора становиться взрослой.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});