Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

Вместе с ним арестовали других членов их кружка. Тоню почему-то не тронули, хотя она рвала на себе волосы и кричала, что виновата не меньше других. Возможно, такой иммунитет объяснялся мировой славой ее отца, о новых операциях которого писала «Правда». Говорят, будто Тоня бегала на Лубянку и умоляла арестовать ее как активистку организации Комальб, но ей объяснили, что дело не в литературном кружке Комальб, а в международном монархическом заговоре, причем заговорщики делают ставку на фамилию ее матери де Мервей, которую Антуанетта унаследовала. Когда Тоня, в ужасе замахав руками, закричала о своей коммунистической вере, которую разделяет с ней и ее муж Никита, ей вежливо ответили, что она не отвечает за свое опрометчивое замужество, а Никита Духов связан с московскими и парижскими тамплиерами, чья цель – установление всемирной теократической монархии, замаскированной коммунистическими лозунгами. После этого Тоню выпроводили, посоветовав ей впредь спокойно учиться и честно работать.

Вениамин Яковлевич, как всегда мягко и ненавязчиво, рекомендовал дочери поступить в медицинский институт, но Тоня резко отказалась. Она в это время принимала отцовскую деликатность за равнодушие к своей судьбе. На завод ее не взяли, и она устроилась в Мочаловке на фабрику, входившую в систему «Охотник-Рыбак». На фабрике работали в основном женщины, а изготовлялись там рыболовные крючки и курки для ружей. Тоня продолжала жить на даче Савиновых, свою зарплату аккуратно отдавала Варваре Маврикиевне. Наверное, от Вениамина Яковлевича тоже были какие-нибудь поступления. Он зарабатывал много, а семья Савиновых нуждалась. Тоня замкнулась в себе. Она работала и молчала. Если и разговаривала иногда, то разве что с Софьей Смарагдовной. Так она ждала, когда выйдет Никита, которому дали пять лет лагерей. Но пять лет прошли, а Никита не вышел. Ему добавили срок. Тогда Тоня впервые попросила у Варвары Маврикиевны денег на покупку нового платья, и в этом платье отправилась в клуб на танцы. Было очень странно наблюдать за ней, когда она с ее внешностью пыталась вести себя как рабочая девчонка. Тем не менее с первого вечера у нее завелись ухажеры, парни с МОАВИГРА, среди них ударники. Савиновым в это время было не до нее. Федор Иванович уже был арестован. Варвара Маврикиевна и Дарья Федоровна только переглядывались неодобрительно, когда Тоня возвращалась поздно ночью. И вдруг ее тоже арестовали. Это не был необоснованный арест. Она действительно пыталась организовать забастовку на заводе МОАВИГР и почти преуспела в этом. Забастовка могла начаться со дня на день, причем забастовка с политическими требованиями, среди которых выделялся лозунг: «Свобода безвинно осужденным». Так называемые Тонины ухажеры оказались активистами Исткома, движения, организованного Тоней. Истком означает истинный коммунизм. Исткомовцы поддерживали сталинский лозунг об обострении классовой борьбы при социализме, но истолковывали его по-своему. Классовым врагом они объявляли переродившуюся бюрократию. Исткомовцы появились на других заводах Московской области и даже за ее пределами. Предполагалось одновременно начать забастовку на нескольких больших заводах и провозгласить Сталина вождем исткомовцев. Исткомовцы не сомневались, что Сталин возглавит их, и беспристрастный историк не может отрицать, что такая возможность действительно не исключалась.

Но исткомовцев кто-то выдал. Их заблаговременно арестовали. Тоню приговорили к расстрелу, но заменили расстрел десятью годами лагерей.

Вениамин Яковлевич Луцкий сделал предложение Дарье Федоровне Савиновой вскоре после ареста дочери. Через год у них родился сын Адриан. Вениамину Яковлевичу исполнилось к этому времени 55 лет. Он оперировал мозг, все глубже проникая в его тончайшие фибры и ткани. Жена видела его, в общем, не чаще, чем в свое время видела его дочь. Заботы о маленьком Адриане разделяла с Дарьей Федоровной Софья Смарагдовна, вечная воспитательница. Иногда, сутулясь и прихрамывая, на дачу заходил Михаил Серафимович, преображавшийся до неузнаваемости на редких спектаклях. Зрителей на этих спектаклях было мало, и они подчас избегали смотреть друг на друга. Яков Вениаминович однажды вздрогнул, узнав среди зрителей Изабель. Она улыбнулась, приветливо кивнула ему и дала понять, что предпочла бы остаться неузнанной. Не прошло и года после этого, как началась война. Дарья Федоровна категорически отказалась эвакуироваться с маленьким ребенком на руках. Вокруг дачи рвались бомбы. Вениамин Яковлевич в Москве оперировал смертельно раненных. Он терял счет правительственным наградам. В его привычках кое-что изменилось. Изредка приезжая на дачу, он снова начал играть на скрипке, которой не касался много лет. Когда на Совиной даче (ее уже называли так) начинала звучать скрипка, у забора собирались незваные слушатели. Вениамин Яковлевич с удовлетворением смотрел, как маленький Адриан тянется к скрипке. Он явно унаследовал от отца талант скрипача. Шли годы. Адриан уже учился в седьмом классе, когда арестовали Вениамина Яковлевича.

Арестовали его по делу врачей-вредителей, но обвинения предъявили ему несколько иные, не совсем обычные. Ему припомнили принадлежность к секте элементариев. Связывали его дело с делом жены, урожденной маркизы де Мервей, и дочери, террористки Антонины Духовой. Теперь уже самого Вениамина Яковлевича обвиняли в том, что он принадлежит к тайной организации, со времен крестовых походов стремящейся превратить Иерусалим в столицу всемирной теократической монархии. Спрашивали, не связано ли с этими планами создание государства Израиль. Требовали, чтобы он показал, кто скрывается под именем Мелхиседек, царь мира. Настаивали на том, что Вениамин Луцкий намеревался посадить на иерусалимский престол свою дочь, царевну из рода Давидова и для этого он был готов убить своим хирургическим ножом товарища Сталина, так как в современном мире только Сталин может противодействовать зловещим планам элементариев. Было во время следствия одно обстоятельство, о котором Вениамин Яковлевич не говорил никому, кроме Платона Демьяновича Чудотворцева. Как обвинительный материал против Вениамина Яковлевича следователь использовал книги его отца, известного правоведа Якова Исааковича Луцкого. Его книги о ритуальных убийствах и о преследовании тайных сект в Средние века всегда лежали во время допросов на видном месте. Таким образом, отец выступал как бы экспертом или свидетелем обвинения против сына. Этого Вениамин Яковлевич не мог вынести. Он умер через несколько месяцев после того, как был освобожден за отсутствием состава преступления.

После его смерти дача опять вернулась в семью Савиновых. Дарья Федоровна, вдова и наследница профессора Луцкого, сохранила фамилию своего отца. У нее на даче жили постоянные дачники, профессор Чудотворцев с дочерью. В 1950 году Вениамин Яковлевич успел сделать Платону Демьяновичу рискованную операцию, продлившую ему жизнь на двадцать два года. Неудивительно, что Кира и Адриан все больше сближались, гуляя по берегам мочаловского озера. Это сближение увенчалось браком, продолжавшимся, правда, недолго. Адриан тоже был арестован, а когда он вышел на свободу, Дарьи Федоровны не было в живых, а Кира предпочла ему другого или других, и за Совиной дачей годами присматривала только Софья Смарагдовна да совы, пока на даче не обосновалась Клавдия.

Глава третья

КЛАВИША

ПОЗДНЕЙ осенью совы начинают кричать громче. Их крик напоминает одновременно истерический смешок, взвизг и птичий щебет. Завораживает неумолчная регулярность этих возгласов, напоминающих издевательское тиканье часов. Невозможно определить, перекликаются ли между собою разные голоса или один и тот же голос методически, мелодически повторяет одно и то же междометие или музыкальную фразу, прерывающуюся в самом начале, чтобы начаться с того же аккорда. Иногда это напоминает сольфеджио, исполняемое слишком прилежным певцом (певицей?). На меня всегда особенно воздействовала пронзительная, почти кристальная звонкость этих сольфеджио. Не знаю, обращал ли кто-нибудь внимание на сходство совиного и соловьиного пения. Сова как бы повторяет одно из соловьиных коленец (я бы сказал, что это коленце, называемое соловьятниками «лешева дудка»), усиливая и утрируя его до бесконечности. Настораживает и одновременно усыпляет жуткая безжизненность этого коленца, происходящая от его однообразия, и начинаешь понимать: прелесть соловьиного пения в его настоятельной жизненности, чья стихия – чередование коленец.

Если бы не перекличка сов, слишком знакомая мне с детства, я подумал бы, что вышел в темноте не к той даче. Прежнего дощатого забора с проломами, брешами и просторными лазами не было в помине. Передо мной поблескивала в лунном свете монументальная ограда из металлических щитов выше человеческого роста. О существовании запущенного сада за оградой свидетельствовали лишь совиные голоса. Я прислушался. В ночной тишине мне почудилось, будто я слышу, как Таитянка переливается через плотину за мочаловским озером, но это была слуховая галлюцинация: за полкилометра вряд ли расслышишь этот маленький каскад, хотя кто знает… Зато фортепьяно явственно вторило или перечило совиному крику, и я не мог уже сомневаться в том, что дача та самая: это по своему обыкновению заполночь играла Клавдия.