Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

Семейные наклонности сказывались, впрочем, и в его по-своему предприимчивой натуре. Федор Савинов развел в Таитянке форелей. Они так и прыгали, говорят, на всем протяжении речки от истока в Лушкином лесу, а впадала Таитянка в другую речку под названием Векша, которая, в свою очередь, впадает в Москву-реку. Савиновская форель не брезговала и Векшей, но перевелась, когда МоЗАЭС (Мочаловский завод аэрокосмической синтетики) начал сбрасывать в Таитянку отходы своего производства. Но и теперь, говорят, выше МоЗАЭСа форель иногда ловится, правда, она не доплывает никогда даже до знаменитого мочаловского озера или, вернее, пруда, откуда, собственно, до МоЗАЭСа уже рукой подать. А во времена Федора Ивановича Савинова таитянская форель начинала уже приобретать промысловое значение. Эту форель, как известно, подавали в летнем ресторане «Попрыгунья», куда непременно наведывались дачники и москвичи после спектаклей летнего мочаловского театра. Само названье «Попрыгунья» напоминает Чехова, и он, действительно, любил бывать в этом ресторане.

Теперь, когда появляется столько исследований и ходит столько слухов о театре «Красная Горка», нелишне упомянуть: театр частенько играл в помещении летнего мочаловского театра. Его спектакли не афишировались и маскировались под любительские, но на них бывала вся Москва, а кое-кто приезжал ради них из-за границы. Ежегодно театр «Красная Горка» устраивал спектакль в Мочаловке в ночь на Ивана Купалу. Игралась при этом всегда «Снегурочка» А.Н. Островского. Многих озадачивало, а кое-кого, напротив, привлекало неукоснительное правило «Красной Горки»: имена актеров и актрис, занятых в спектаклях, никогда не упоминались. Публике самой предстояло угадать, кто играет, и на этот счет ходили уже тогда слухи странные. Поговаривали, что само название поселка как-то связано с именем Павла Степановича Мочалова, что истинный основоположник театра он, а главное (говорящий при этом обычно понижал голос), Павел Степанович продолжает играть в своем театре. Так он играл Мизгиря в спектакле 1898 года, то есть через пятьдесят лет после своей смерти. При этом всем хорошо было известно, что основоположник театра и его глава – на самом деле известный провинциальный актер Михаил Серафимович Ярилин-Предтеченский и его театральный псевдоним Ярилин связан как раз со «Снегурочкой», где он играл и Леля, и Мизгиря, и Берендея. Главную актрису театра называли всегда по имени-отчеству Софья Смарагдовна, что не очень-то принято на театре. Она играла Снегурочку и Весну-Красну. Софья Смарагдовна часто бывала в доме Федора Ивановича Савинова как бы на правах родственницы, хотя носила, по слухам, фамилию Богоявленская, что скорее заставляло заподозрить родство с Михаилом Предтеченским. Рассказывали, будто и Федор Иванович, и Михаил Серафимович были в нее когда-то влюблены, но она не выказала явной благосклонности ни тому, ни другому, сохранив приязненные отношения с обоими. При этом супруга Федора Ивановича Варвара Маврикиевна считала Софью Смарагдовну своей ближайшей подругой и склонна была доверять ей не только домашнее хозяйство, но и воспитание детей. А хозяйство на даче Савинова было сложно и многообразно. Там бывали не только предполагаемые актеры «Красной Горки», но и Москвин, Ермолова, Савина, а впоследствии Станиславский, Качалов, Шаляпин. Впрочем, их всех молва причисляла к актерам «Красной Горки». Говорили и о неких таинственных собраниях в задней комнате на даче Савинова, однако сам Федор Иванович всегда смеялся над этими слухами, правда, как-то слишком уж нарочито.

Профессиональная деятельность Ф.И. Савинова шла при этом безупречно. За сорок с лишним лет своей адвокатской практики он не проиграл ни одного процесса. Ф.И. Савинов славился тем, что защищал революционеров и в их числе большевиков. Это сослужило ему хорошую службу после октябрьского переворота. Новые хозяева сохранили за ним и московскую квартиру, и мочаловскую дачу. В эпоху военного коммунизма Ф.И. Савинов получал академический паек, а когда был объявлен НЭП, снова начал выступать в судебных процессах, главным образом хозяйственных. Но и НЭП недолго продержался, и работы в судах у Федора Ивановича поубавилось. Он числился юрисконсультом в нескольких учреждениях и продолжал работу над своими мемуарами, а также над книгой «Русская неправда», над которой работал уже много лет. Федор Иванович считал себя в известном смысле продолжателем князя Щербатова и по-своему описывал историю повреждения нравов на Руси. Ф.И. Савинов доказывал, что петровские реформы исказили традиционное правосознание на Руси своей принципиальной, воинствующей противоправностью. Они посягнули на русскую правду, не руководствуясь при этом никаким правом, и получилась русская неправда. Жертв этой неправды Федор Иванович и пытался всю жизнь защищать. Главы из его книги печатались в разных журналах, издательство ЗИФ заключило с ним договор на издание его мемуаров и «Русской неправды», жизнь худо ли, хорошо ли длилась, пока не произошло одно событие. Однажды на дачу в Мочаловке пришла институтская подруга Варвары Маврикиевны. Вся в слезах, пожилая дама рассказала, что ее муж, известный инженер, специалист по сахароварению, был арестован за вредительство и отдан под суд. Дама умоляла Федора Ивановича выступить на суде защитником. Федор Иванович, подумав, согласился, выступил на суде и ко всеобщему изумлению выиграл процесс, как и всегда выигрывал. Инженер был оправдан за отсутствием состава преступления. И прокурор, и судьи попросту спасовали перед патриархальной элегантностью защиты. Федор Иванович застал блюстителей революционной законности врасплох. Он припер к стенке тех, кто привык ставить к стенке. Не только сам инженер, но и его так называемые соучастники были освобождены. Западные газеты зашумели о возврате к правовым нормам в Советской России. Дачу и квартиру Федора Ивановича штурмовали родственники других арестованных с мольбой о защите. Федор Иванович никому не отказывал, но и не давал никому согласия. Он был слишком проницателен для того, чтобы торжествовать победу и делать далеко идущие выводы. К тому же с ним, как выяснилось, уже всерьез беседовали его высокопоставленные партийные знакомые. Его напрямик спрашивали, как это он, давний защитник большевиков, теперь защищает контрреволюционеров. Федор Иванович только руками в ответ разводил. Он пытался объяснять, что защищал большевиков не потому, что им симпатизировал, а потому, что обвинения против них не имели надлежащего правового обоснования, как не имеют правового обоснования обвинения против теперешних вредителей, чью невиновность он как юрист берется доказать, так что его позиция не менялась, и он верен себе. «Это не позиция, а оппозиция», – услышал он однажды от своего собеседника, и этот ярлык прочно к нему приклеился.

Его оправданный подзащитный был в один прекрасный день снова арестован. Его никто больше не судил. Он просто исчез без права переписки, как тогда говорили. За ним последовали другие оправданные соучастники. А выступления Федора Ивановича в суде больше не допускались. Ему оставалось только дописывать книги, но о публикации этих книг больше не было речи. Федор Иванович и Варвара Маврикиевна жили только тем, что сдавали на лето дачу. Так продолжалось, пока однажды ночью у себя на даче не был арестован сам Федор Иванович.

Ему тогда было уже за шестьдесят. Никто из его старых друзей не отважился защищать прославленного защитника. Защитник был назначен судом. На закрытом процессе Федора Ивановича приговорили к десяти годам за контрреволюционную деятельность.

Еще не настала полоса, когда жены врагов народа подлежали аресту наряду с мужьями. Варвара Маврикиевна мыкалась на свободе. В это время знаменитый на весь мир нейрохирург профессор Луцкий, снимавший у нее дачу, старомодно попросил у нее руки ее младшей дочери Дарьи Федоровны. Старший сын Федора Ивановича Валерьян дано уже был за границей, оказавшись там вместе с остатками белой армии. Средняя дочь Наталья была замужем за преуспевающим советским архитектором. Непристроенной оставалась только тридцатилетняя Дарья, подрабатывавшая переводами и частными уроками иностранных языков. Ее роман с профессором Луцким не ускользнул, разумеется, от внимания матери. Варвара Маврикиевна понимала, что ее согласие или несогласие на этот брак было простой формальностью, но она благословила дочь охотно, так как уважала мужество профессора, решившегося на брак с дочерью осужденного контрреволюционера. Вскоре после свадьбы она оформила дарственную на дачу, передав право собственности зятю, а не дочери (не ровен час, вдруг дачу конфискуют), после чего скоропостижно скончалась на руках у Софьи Смарагдовны. Никто не отваживался называть фамилию Федора Ивановича после его ареста, и савиновская дача превратилась в Совиную.

Вениамин Яковлевич Луцкий был старше своей жены без малого на четверть века. Его отец, известный московский присяжный поверенный Яков Исаакович Луцкий дал своему младшему сыну имя сообразно библейскому преданию, особенно если принять во внимание то обстоятельство, что прадед Вениамина Яковлевича звался Авраам. Исаак Луцкий еще оставался верен семейной традиции, будучи раввином, но его сын Яков предпочел юридическую карьеру, окончив Московский и Гейдельбергский университеты. Яков Исаакович поддерживал дружеские отношения с Федором Ивановичем Савиновым, хотя избегал выступать в политических процессах, предпочитая им авторское право и тяжбы о наследствах. В этих делах Яков Исаакович не имел себе равных. Были у него и кое-какие литературно-научные интересы. В специальном труде он досконально исследовал все процессы, посвященные ритуальным убийствам. Пользовались также известностью его труды, в которых он подробно рассматривал судебную практику инквизиции, в особенности дела о черной магии и колдовстве. Либеральные читатели были в свое время страшно шокированы этими трудами. С одной стороны, Яков Исаакович показывал, с каким казуистическим артистизмом фальсифицировались и доводились при этом до зловещей убедительности дела о ритуальных убийствах и об отравлениях колодцев во время эпидемий, но в то же время он исчерпывающим образом доказал: что касается дел о колдовстве, не только судьи были совершенно уверены в виновности обвиняемых, но и сами обвиняемые не сомневались в ней, когда речь шла о союзе с дьяволом, так что их признания были вполне искренними, даже если они делались под пыткой. К пытке приходилось прибегать потому, что далеко не все обвиняемые были готовы признаться в своей вине, храня верность своему страшному союзнику. У костров было тоже свое спасительное назначение. Предполагалось, что в пламени костра преступник лучше представит себе адское пламя и покается хоть в последнюю минуту. Впрочем, и добровольно раскаявшиеся нередко умоляли подвергнуть их сожжению, если отец инквизитор уверял их, что нет другого средства спастись от адских мук. Таким образом исследования Якова Исааковича убедительно доказывали старую истину: дорога в ад вымощена благими намерениями. Добрая воля судей и подсудимых не только не удерживает суд от ужасающе противоправных приговоров, но нередко даже способствует им. В принципе вся аргументация Якова Исааковича была направлена против «царицы доказательств», как инквизиция называла чистосердечное признание обвиняемого, но изощренная техника ее адептов описывалась с такой добросовестной точностью и тонкостью, что от книг доктора Луцкого исходил особого рода соблазн. Разумеется, Яков Исаакович перевернулся бы в своей могиле, если бы узнал, что его труды используются обвинением при подготовке дела Бейлиса, но, говорят, их внимательным читателем был и выпускник Киевского университета Андрей Януарьевич Вышинский, и сам Сталин заглядывал в них, когда готовилось дело врачей-вредителей. Конечно, такие читатели старательно игнорировали главный вывод старого правоведа, выдержанный в духе Иммануила Канта: правосудие и вообще социальная жизнь может основываться лишь на вечной, незыблемой, непререкаемой правовой норме, независимой от субъективных намерений, дурных или даже добрых. В отличие от Н.С. Лескова, Яков Исаакович полагал, что от хороших людей мало проку без хороших порядков, и находил этому множество подтверждений в сочинениях самого Лескова. В безусловной приверженности к правовой норме стойким единомышленником Якова Исааковича был Федор Иванович Савинов. Объединяла обоих также страсть к искусству. Яков Исаакович имел обыкновение присутствовать на всех спектаклях «Красной Горки» и даже ввел малолетнего Вениамина за кулисы этого театра. У Вениамина рано обнаружился незаурядный талант скрипача, и, усиленно поощряя эту его склонность, отец послал сына учиться за границу, где произошло непредвиденное: юноша вдруг оставил музыку и поступил на медицинский факультет Гейдельбергского университета.