Алиса, влюбись в папу! (СИ) - Плюшина Нюша

— Теперь придётся идти, Алиса Сергеевна, — мужчина беззаботно пожимает плечами. — Не отвертитесь.

— Хорошо, — говорю я. — Давай ближе к выходным созвонимся и решим…

— Не-е-ет! — тут же возражает Пушкин и берёт меня под локоть. — Идём прямо сейчас.

Я пытаюсь сопротивляться:

— Я не одета для кино.

— Я тоже смокинг не взял, — парирует мужчина. — Но сегодня, говорят, стиль одежды — свободный.

Я качаю головой. Спорить с ним бесполезно. Теперь я понимаю, от кого Кирилл взял свою упёртость.

Пушкин открывает передо мной автомобиль.

— Ещё в кафе заедем. А то я скончаюсь от голода прямо на сеансе.

— Хорошо. Но только в кафе, — подчёркиваю. — Не в ресторан. В ресторан я точно в джинсах и свитере не пойду.

— Договорились! — отвечает Пушкин и садится на водительское сиденье.

В кафе мы болтаем о всякой ерунде. О кино, погоде, книгах и даже политической ситуации в Уганде. Даже не улавливаю, как перескакиваем с одной темы на другую. Просто болтаем и ржём.

В кинотеатре Пушкин интересуется:

— Ты какой попкорн будешь?

— Сладкий.

— О, я тоже. Тогда возьмём самое большое ведро.

Я закатываю глаза:

— Мы не съедим столько.

— Киру увезу, — хихикает Пушкин. — Пусть завидует.

Мы опять ржём. Со стороны мы, наверное, выглядим не как взрослые мужчина и женщина, а как герои одного странного зарубежного мультфильма по имени Бэвис и Батхед.

Вторая часть “Мышек-мартышек” откровенно подкачала. Мы поняли это минут через пятнадцать, когда оба, за всё это время, не посмеялись ни над одной шуткой.

— Может, лучше прогуляемся? — Пушкин наклоняется и шепчет на ухо, от чего у меня, почему-то, по спине бежит табун “мурашек”.

— Да, — прочищаю охрипший голос. — Давай.

Выходим на улицу. Всё с тем же огромным ведром попкорна. Рядом набережная, и мы решаем пройтись вдоль неё, а потом вернуться обратно, потому что у кинотеатра осталась машина Пушкина.

— Можно вопрос? — спрашиваю, когда мы, не спеша, бредём по тротуару.

— Конечно, — мужчина даже перестаёт жевать и внимательно смотрит на меня.

— Почему ты позвал меня в кино? Чтобы отчитаться перед Кириллом?

Во мне до сих пор обидой сидят слова Пушкина о том, что он должен “отчитаться перед сыном”.

— Нет, — Пушкин вдруг резко машет головой. — Точно не из-за Кирилла, — таким же движением, как сын, поправляет волосы и, наклонив голову, смотрит мне в глаза. — Я не могу ответить, Алис. Не знаю. Правда, не знаю. Понимаешь, я иногда совершаю поступки, которые сам не в состоянии объяснить. Я просто их делаю и всё. Интуитивно. Даже если разум говорит мне не поступать так.

Я прищуриваюсь и с улыбкой смотрю на мужчину:

— Неужели разум и в этот раз не подсказал, что не стоит связываться с такой, как я.

— С какой? — с любопытством уточняет Пушкин.

— С такой, — хихикаю. — С травмой третьей степени.

Пушкин смеётся.

— Не подсказал. Сердце подсказало.

Пересекаемся взглядами, но тут же, как подростки, смущённо отводим глаза.

— Поздно уже, — говорю я, бросая взгляд на наручные часы. — Отвезёшь меня домой? Пожалуйста.

— Конечно, — Пушкин кивает, и мы возвращаемся к машине.

Едем в тишине. В машине Пушкина странный запах. То ли это его, личный запах, то ли это запах машины. Смесь кедра и цитруса. Потрясающе. На меня действует просто обезоруживающе. Я прикрываю глаза и впитываю в себя этот аромат каждой клеточкой тела.

Через некоторое время машина останавливается. Пушкин молчит, но я кожей чувствую его взгляд на себе, хоть и не открываю глаз.

Улыбаюсь.

— Можно я немного так посижу? — спрашиваю шёпотом, словно рассказываю какой-то очень важный секрет. — Пожалуйста. Пять минуточек. У тебя тут феромоны какие-то в машине, — делаю глубокий вдох, — а…

А в следующую секунду на мои губы обрушивается сладкий, мощный, фантастический поцелуй.

Глава 10

Целуемся. Долго и жадно. Вкусно. Сладко. Сочно.

Это точно не первый поцелуй. Первый должен быть лёгкий. Невинный. Трогательный. А вот так можно целоваться на свидании, может быть, на пятом. Или шестом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но мы целуемся прямо сейчас. Как будто бы оба нарушаем все запреты. Как будто бы за гаражами, и нам кажется, что мы взрослые, которые имеют право так целоваться.

И, как ни странно, нам никто этого не запрещает. Из каморки не выбегает дедушка-дворник с длиннющей метлой, чтобы выгнать нас с облагороженного им двора. Из подъезда не выскакивает соседка-активистка с мокрой тряпкой и криком, что мы развращаем подрастающее поколение.

Нет. Ничего этого не происходит. И мы продолжаем целоваться.

И только когда у обоих в лёгких заканчивается воздух, мы отрываемся друг от друга.

Опускаю глаза.

Боюсь.

На Пушкина смотреть боюсь. И что он скажет что-то не то, я тоже боюсь.

— Только не спрашивай, почему я это сделал, ладно? — хрипло произносит мужчина, прижимаясь влажными губами к моему виску.

— Не буду, — отвечаю шёпотом.

Я и не хочу этого знать.

— Завтра я допоздна работаю, — Пушкин ничего не просит, не спрашивает и не предлагает. Он просто говорит эту фразу.

Он просто даёт мне возможность принять решение.

Разум твердит: надо непременно сказать — “я тоже”. И попросить больше не приезжать. И он не приедет.

— Мы можем просто немножечко погулять. После работы.

Блин. Это же не я сейчас сказала?

Не я же, верно?

Но судя по крайне самодовольному лицу Пушкина, сомнений нет: это сказала именно я.

— Я позвоню завтра, — опять никаких вопросов. Пушкин просто говорит эту фразу. Он просто меня предупреждает.

Как ловко он подбирает слова. Да, мне безумно это нравится.

Нравится то, что всё, что произошло сейчас, Пушкин не пытается высмеять, не пытается перевести в шутку.

Нравится то, что всему тому, что произошло сейчас, Пушкин не пытается придать максимально серьёзный оттенок. Нет этих тупых, ненужных вопросов — “а что дальше?”, “а что теперь с нами будет?”

Ничего. Мы просто погуляем. И всё.

И мы гуляем. На следующий день. И через день. И через два дня тоже.

Мы идём кататься на лошадях и на каток. Мы идём в ресторан и на концерт известной группы. Мы попадаем под дождь и убегаем, зачем-то нарвав цветов с клумбы, хотя Пушкин и так регулярно дарит мне цветы и маленькие, милые подарки.

И ещё мы всё время целуемся. Постоянно. Беспрерывно. Я даже отказаться не могу. Потому что у меня кружится голова и подгибаются коленки. Пушкин целует так, словно пытается через поцелуй меня узнать. Пушкин целует так, словно пытается меня завоевать. Пушкин целует так, что хочется жить. Словно бы впервые за долгое время мои лёгкие раскрылись полностью, и я вдыхаю эту жизнь на полную катушку.

Мне давно не двадцать. И когда-то мои розовые очки очень больно разбились стёклами вовнутрь. И я умею довольно чётко отфильтровывать мечты и реальную жизнь.

Я прекрасно понимаю, кто я и кто Пушкин. Я знаю значение выражения “социальная пропасть”. И что “любовь-дружба-жвачка” между крутым бизнесменом и обычным врачом может быть только в любовных романах, продающихся в кассах автовокзала и на железнодорожных станциях. Внутренне я была готова к тому, что всё может закончиться в один миг. Поэтому звонок Кирилла не стал для меня огромной неожиданностью.

— Алиса, привет! — парень был бодр и весел. — Как ты?

Кирилл вряд ли знал о наших встречах. Не думаю, что Пушкин стал бы рассказывать сыну о том, как двое взрослых людей, как пингвины, распластались на катке.

— Всё хорошо, Кир, — улыбаюсь в трубку телефона. — Как ты? Как здоровье?

— Прекрасно! Дарья Андреевна посадила меня на строжайшую диету, и теперь я ем лишь супчики и паровые котлетки.

Смеюсь.

— Дак это же здорово. Так и надо.

Кирилл хмыкает.

— Ну, да… — пауза. — Алис, я на самом деле звоню тебя поблагодарить. За Катю, — чувствую, как Кирилл улыбается. — Я всё сделал так, как ты сказала. И… — молчание, а потом дикий крик, — И ОНА ЗАВТРА ПРИДЁТ КО МНЕ НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ, ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ??? А-А-А-А!!! Алиса, спасибо тебе! Ты — моя фея.