Вешний цвет - Николай Строковский

Хотя бы…

Да, с дождиком войдет в ее жизнь Кисловодск. Она о чем-нибудь сожалеет?

Нет. У нее может быть грусть, может быть тоска, но не сожаление.

Знала ли она в своей крохотной жизни успехи? Удачи? Он имеет в виду — удачи творческие? Увенчавшиеся успехом поиски?

Она еще в этом смысле не начинала жить. Он хотел бы, чтобы она запомнила одну мысль, к которой он пришел через отрицание и сомнения. Что за мысль?

В своих удачах мы видим только свое умение. А в своих неудачах — ошибки других или происки врагов, сию, относится не только к большим делам, но малым.

Она постарается запомнить. Что ещё он завещает?

Ирония?

Нет… Маленькая жизнь тоже научила ее кое-чему. Например?

Не слишком распахиваться…

Когда-то в юные годы он поменял сердце на жаворонка…

Да, она помнит. Он даже готовился стать музыкантом…

Готовился!

Потом хотел вернуть свое обыкновенное, простое сердце, но — так и не удалось. И это причиняет боль… Все хорошо в свое время. И ему не нужен жаворонок… Только — простое, человеческое сердце.

Туманно…

Возможно! Впрочем, туман тоже может быть благодатным!

Разве она не поймет, если он скажет яснее?

Поймет. Поэтому говорить не надо.

Но ведь он утверждал, что нет мечты вне нашего измерения?

Утверждал. Но за достигнутой мечтой рождается другая! Так каждый новый костюм, который мы заказываем, кажется нам, будет лучше того, в котором мы пришли к портному. Грубо? Слишком предметно?

Ничего, пусть говорит. Она, конечно, далеко не со всем согласна. У нее — свой мирок, свой крохотный опыт. Он приоткрыл краешек занавеса в мир размышлений. И в то же время — в мир большого действия. Спасибо за это! Ей казалось, что в жизни — больше ясного, нежели непонятного.

Из самого хорошего портсигара не сделаешь даже плохого чубука!

Как сие понять?

В нем что-то прорвалось. Изменился голос. И глаза стали еще более живыми.

Он не настолько глуп, чтоб не понимать, что он сейчас — просто неумен. Он говорит глупости. Но не шутит. И пусть Ксена не обращает внимания. Он — тоже человек… И может хотеть невозможного. И знает, видит, быть может, лучше других, границы, на которых вкопаны столбы с надписями: запретная зона. Но понимать — это не значит не чувствовать. Бывают пробуждения не только от дурного сна, но и от хорошего. Люди — не святые угодники, они не ограждены от дурных побуждений колючей проволокой. Хотя не за побуждения мы судим себя и других. Конечно, человек — не автомат, начиненный правилами. Но ведь и автомат порой срабатывает не так, как задумал конструктор. Главное — он еще раз повторяет — не допустить того, за что приходится краснеть или казнить себя. Это главное.

Ксена была оглушена и молчала.

Он заметил, что лучше молчания не скажешь! Это относится и к паузе в музыке…

Но из одних пауз музыку не создашь!

У нее тоже прорвалось признание: счастливая Лена! Ведь каждая девушка хочет, чтоб у нее был настоящий друг, которому можно верить и доверять.

Счастлива ли Лена? Об этом следует спросить у нее. Он может честно смотреть ей в глаза. Но если великие люди были для своих жен только самыми обыкновенными — за небольшим исключением, — то что сказать о людях простых?

Не надо так… Он гораздо лучше, чем хочет себя показать в этот последний вечер. Она тоже не слепа! И незачем ее отталкивать! Неужели он не верит в ее силу? Сейчас она еще сама не знает, что дала встреча Дружба — не синоним любви. И не псевдоним. Нет, впрочем, она сама не знает, что говорит…

Они вернулись.

Возле первого, ее, корпуса Сергей Фомич простился. Он пожелал ей счастья. Поцеловал руку.

У Ксены проступили слезы.

9

Она сидела у себя на кровати в позе, которую придумала для людей печаль. И ходила по комнате. И стояла у окна. Смотрела сквозь собственное отражение в стекле. Было странно: в комнате горел свет, а за окном лежал черный вечер и выступали из темноты освещенные окна. Она смотрела сквозь себя.

«Вижу дома сквозь свой череп…»

Потом повернула выключатель. Свет погас, но в ее глазах раза два блеснули в кромешной тьме ослепительные круги.

Вспомнила, как однажды ходила с письмом отца к одному товарищу, от которого зависело, останется ли она после института в столице… И Антон ходил. Ему тоже не хотелось уезжать к черту на кулички!

Бугорки выступают на руках, на спине. Зыбкий холодок пробегает по позвоночнику.

Так измельчать… В двадцать три…

Нет! Конечно! Будет просить, добиваться, чтоб послали на самую дальнюю стройку! Куда угодно. И чем дальше, тем лучше!

Страница перевернута. Белая страничка, на которой еще ничего не написано. А может быть, написано? Надо лишь уметь прочесть? Завтра будет день. Такой, как другие. И за этим днем придут еще. Не останавливаясь.

Сколько же ей еще здесь томиться?

Она может написать ему в Хакассию. Может даже приехать. Так, взглянуть — и ничего больше. Разве не будет рад? Не встретит приветливо? И разве Лена посмотрит косо? Или Машенька? И у них ничего не может быть против нее. Дружба не псевдоним любви! И не синоним любви!

Но почему так грустно… Дождь — дождь — дождь.

Форточка постукивает с равными интервалами о раму. Тревожно звенит жестянка. Ворчит старая подгнившая доска.

Ксена напомнила ему только молодость Лены. И сегодняшнюю Машеньку. А сама она ничего не значит… Пусть!

Хорошо быть даже отраженным светом, если источник чист. Разве мы любим только то, что принадлежит нам? Или может стать нашим? Почему же душа тянется к небу? К далеким горам? К белоснежному кружеву моря на горизонте?

Конечно, есть и другая красота. Красота завоевания, победы.

Ручеек забурлил, вспенился. Войдет ли в русло?

Пусть не входит. Разве плохо, когда он шумит, взметывается, совсем как Ольховка, которую в парке перегородили камни?

Что сказал об этом Чехов? Состояние влюбленности?

Они сидели на скамье, и Сергей Фомич читал Алишера Навои.

«Тяжело бродить по следуИ утрату видеть в нем…»

Зачем запомнила эти слова? Чтоб потом нести их в себе и никогда от них не избавиться?

Все, все, все наполнено было одним. И смысл приобретало только в одном. Зачем?

Пришла Полина Петровна.

Насмешливо бросила: уезжает, значит? А как же она, Ксена?

Не сразу даже дошло.

Оказывается, «весь санаторий» только и говорит, что о ее романе.

Ксена заплакала.

Бежать! Бежать! Как можно скорее… Как они смеют! Слезы текли и текли. И подушка стала горячей, словно компресс.

Но правда способна пробиться сквозь любую толщу зла. Дело во времени.

А здесь и времени не понадобилось.

Полина Петровна села к ней на постель. Гладила по руке, по голове. Просила прошения.

Утешения тоже могут порой оскорблять.

А знает ли Ксена, что Сергей Фомич уезжает досрочно? Ему еще осталась неделя?

Ксена села. Смотрела долго ей в лицо.

Пробуждаются не только от тяжелого сна… Так вот что это значит… Не поверил в ее силы… Хотел оградить ее. Чтоб не чернили?..

Еле дождалась рассвета. Но не вышла из дому: стояла на балконе.

Человек в плаще пронес чемодан к автобусу. Кажется, еще кто-то уезжал.

Потом загрохотал мотор. И от этого у нее чуть не оборвалось сердце. Разве можно так грохотать!

Но и грохот затих. Он был уже где-то за оградой санатория.

Накрапывал мелкий-премелкий дождь. Одинокий скворец сидел на самой высокой сосне и пел, не обращая внимания на непогоду.

Все жило, дышало утратой.

Посыпанные гравием дорожки. — Не сохранились ли следы?

Старое дерево, в дупло которого лежала кожура от мандарин. Нет ли там хоть крохотной записки?

И робкая, очень зеленая трава, закрасившая газоны. И дождик, который в эту минуту падал на обоих… Автобус ушел на вокзал. Вот рубчатый след от шин. Но поезд, возможно, не отправился. Она успеет. Могла бы успеть.

Только — зачем?

Пробуждаются и от радостного сна. Правда — лишь хорошие, честные люди.

Она села на сырую скамью. В один из дней они здесь сидели. Чего-то ждала. Еще не все было кончено.

Тяжело оставаться. Куда бы ни посмотрела — памятки. Здесь. И в городе. И в парке.

А вот вернулся автобус. Привез новеньких. Да, конечно, так должно быть. Санаторий — жизнь: одни уходят, другие приходят.

Она стоит возле машины. Шофер что-то исправляет, подняв капот. Потом встретился с ней глазами. Зашел в кабину. Вернулся. Она смотрит ему в руку. Нет… Никакой записки…

Дождик не утихает. Пусть идет еще и еще. И далеко. Мягкий, ласковый дождь, соединяющий людей.

То место в столовой никем не занято.

И это — правильно! Разве можно его занять?

Машинально что-то ела, как в день приезда, и не замечала соседей. Человек с бледным лицом, макаронными пальцами и паутинными волосами острил, и никто не смеялся. Благодушно-безразличный человек просматривал книгу. Больная раком души женщина готовилась взорваться от злости.