Вешний цвет - Николай Строковский

В глубине какого-то двора наполненные крутым ветром пододеяльники и наволочки рвались с веревок, словно аэростаты.

Навстречу шел старик, ведя за руку ребенка, одетого в вязаный кремовый костюм. Мальчик? Девочка? Ребенок находился в том возрасте, когда без подсказки нельзя определить пола. Они сели на скамью. Села и Ксена.

Девочка? Нет, мальчик. Многие ошибаются! Такой чудный! Похож на плюшевого медвежонка. Да, так некоторые говорят.

— Дед, вот ползет муравей. Я его затопчу.

— Не надо. Он приносит пользу.

— Он еще маленький. Разве он может приносить пользу?

Ксена и дедушка смеялись.

Электромонтеры, взобравшись на столбы, возились у изоляторов-петушков.

— Дед, а что они делают?

— Исправляют проводку.

— У них ток поломался?

На площадке голуби и воробьи клевали крошки хлеба.

Воробьи скачут, отталкиваясь одновременно обеими лапками. Голубки ходят быстро, как девушки, спешащие на свидание, а самцы — медленно, отяжелевшим шагом. Сытые, округлые, они не боятся людей, но побаиваются воробьев. При внезапном взлете бойкого воробушка голуби шарахаются в стороны. Воробьи же смело клюют корм, готовые вступить с голубями в драку.

К окну киоска, где продавались булочки, печенье, конфеты, приколота бумажка: «Окно выходное…»

Да… Было очень, очень одиноко.

3

Однажды Ксена пошла в клуб обменять книгу.

Шторы в зале опущены до пола, пахло пылью и духами. Сцена закрыта занавесом. Еще длился «тихий час», надо было подождать, пока откроют библиотеку.

Она села в ближайшее кресло, где вчера, вероятно, во время киносеанса сидела какая-нибудь раздушенная модница, потому что остро пахло белой сиренью, и задумалась. Вспомнила Киев, родителей, брата, товарищей, разлетевшихся по стройкам, проектным институтам и конструкторским бюро. Вспомнила Антона. «Я каждый день буду ждать твоего письма, Ксена…»

Вдруг послышалась музыка. На сцене кто-то играл Третий ноктюрн Листа, играл чуть слышно. Она недавно купила пластинку с записью этого ноктюрна и Двенадцатой венгерской рапсодии в исполнении Вана Клиберна, хорошо знала эту вещь, и было сейчас радостно сидеть одной в затемненном зале, слушать любимый ноктюрн, много говорящий сердцу… Она как бы встретилась с давним другом…

Но где-то на середине музыка оборвалась.

Неужели ей почудилось? А может быть, со сцены есть выход в сад, и музыкант ушел?

Чтобы проверить себя, она прошла за кулисы и увидела мужчину, склонившегося над роялем.

Ксена испуганно отступила, но в этот момент музыкант поднял голову. Увидев девушку, он встал.

Пусть девушка простит, что он невольно напугал ее.

Это она должна просить прощения, что помешала…

Быстро, почти бегом, она направилась в библиотеку.

Час спустя, идя по дорожке в свой корпус, она снова увидела незнакомца. Он вежливо, хотя и сдержанно приподнял шляпу, но не подошел, и его сдержанность ей понравилась.

Потом она видела музыканта в столовой, знала его столик и, входя, всегда бросала взгляд в дальний угол.

Но столовая для нее — лобное место. Тяжело находиться за одним столом с людьми, которые тебе не очень приятны.

Напротив нее сидел сорокапятилетний мужчина с бледным лицом и длинными, вялыми, как отваренные макароны, пальцами. Его пепельно-серые волосы, тонкие, слегка волнистые, были словно из паутины. Изредка он шутил, но в ответ никто не смеялся.

Слева — муж, благодушно-безразличный человек; справа — жена, злая-презлая, готовая вот-вот взорваться.

Глядя на нее, Ксена подумала, что злость — это душевный рак…

Может быть, если б за ее столом сидел кто-нибудь другой?

Нет, ей все равно она не терпела беспорядка: надо являться вовремя и не заставлять других ожидать себя.

После той встречи они не обмолвились ни словом, но он каждый раз здоровался, даже если они уже виделись. Смешно!

Она заметила, что он ни с кем не общался, хотя не производил впечатления надменного или недоступного.

Как-то, идя с Полиной Петровной на ванны, Ксена повстречала музыканта. Он шел с полотенцем на плече, в свободной бархатной блузе, в отлично отутюженных брюках, свежий, розовый, приятный. Поздоровавшись, широко улыбнулся Полине Петровне. Так показалось Ксене. Полина Петровна сияла.

Ксена поинтересовалась, кто он.

Так вот на кого нацелилась скромница!

Ксена круто повернула назад, но ее схватили за руку. Нельзя быть такой недотрогой! Чем ее обидели? Подумаешь, принцесса Турандот!

Она не принцесса Турандот! Она не терпит пошлостей.

Зачем ссориться попусту! Это — инженер. Сергей Фомич.

Инженер?

Что ее удивляет?

Она думала, музыкант.

Он играет, верно. Однажды выступал в концерте, его уговорили. И ей однажды аккомпанировал: она пела цыганские романсы.

Почему он пять раз на день здоровается? Ну, так положено. Разве Ксена не знает? Воспитанный мужчина должен столько раз приветствовать даму, сколько раз встречается с ней.

Ксена пожала плечами, ей об этом не говорили. И она не видела, чтоб так поступали ее знакомые, хотя среди них есть дети весьма почтенных родителей.

Полина Петровна со свойственной ей излишней откровенностью заявила, что инженер — ее симпатия с первого дня приезда, но он — не от мира сего, и она — не героиня его романа. Может быть, у Ксены получится. Такие нравятся пожилым мужчинам…

Она бесцеремонно окинула девушку оценивающим взглядом.

Стройненькая. Тоненькая. Хорошенькие ножки. Блондинка. Веснушки. Ямочки.

Ксена вспыхнула.

Если Полина Петровна еще хоть раз позволит себе что-нибудь подобное, она не на шутку рассердится и попросит перевести ее в другую комнату!

4

Как-то после ужина, запоздав, Ксена едва захватила последний билет на киносеанс. Все были в сборе, места заполнены. Пробираясь среди рядов к своему креслу, она не видела, кто сидел слева и справа. И только усевшись, заметила…

Получилось так нехорошо… Если б она знала, что очутится рядом с Сергеем Фомичом, ни за что не пошла бы в кино. Будто нарочно…

Ненавидя себя за смущение, она тупо уставилась в спинку кресла, чувствуя, что щеки горят и что она очень смешна.

Уже прошло назначенное время, а сеанс не начинался. Еще немного — и она уйдет из зала… Сидеть молча с полузнакомым человеком — пытка. Словно надутые пузыри… Или рассорившиеся. Как этого не понимал столь воспитанный человек! Неужели он рассчитывает, что она заговорит первая?

К счастью, погас свет, началась картина: шли «Утраченные грезы» с Сильваной Пампанини и Массимо Джиротти.

Во время сеанса Сергей Фомич бросал короткие, но, как показалось Ксене, значительные реплики, и то, на что он обращал внимание, приобретало вдруг особое значение.

Фильм взволновал.

Из кинозала они вышли вместе и даже прошлись по аллейкам. Настоящий талант вызывает ощущение большой жизни. И на фоне этого ощущения резче определяется личное, твое, маленькое.

Так сказал инженер.

Ей было грустно. Всегда после хорошей картины или книги к ней приходила грусть; хотелось подвига и верилось, что большое, настоящее здесь, среди нас, рядом. Надо лишь отыскать его, увидеть.

Может быть, она права. Мечта никогда не рождается в измерении, которое не доступно нам. Она всегда в пределах досягаемости. Но мы часто не знаем пути, не всегда у нас хватает воли, сил или лет жизни, чтоб к ней дойти Да, конечно. У кого-то она вычитала, что лес по дереву, а море по рыбе не тужат. Человеку свойственно стремление вдаль. Этакое центробежное движение мысли!

Сказано неплохо! Жаль только, что не все знают свою мечту! Или узнают о ней поздновато… Грубо говоря, идти в жизнь без цели — значит идти дровосеку к точильщику, не захватив топора.

Она спросила, почему он больше не играет? Неужели она вспугнула настроение?

Нет. Он играет редко. И то — когда никого нет. Музыка — самое большое откровение человека. Признание в самом интимном. Нигде так не обнажается человек, как в музыке. И это порой мучительно.

Непонятно. Хотя она понимает, что признаться в самом интимном можно скорее человеку, с которым никогда больше не встретишься. Но это — другая область. Она также любит музыку, и у нее есть замечательные пластинки, целая коллекция! И когда в доме остается одна, она проигрывает любимые вещи, лежа на тахте и испытывая необыкновенное счастье от приобщения к тому большому, что открывается в музыке. Но чувство стыда? Обнаженности? Нет, этого она не испытывает. Она слушает музыку в одиночестве не потому, что стыдится открыть себя, а потому, что никто не мешает. Впрочем, они говорят сейчас о разных вещах: об исполнении и о слушании. Он — творец, она — потребитель…

Какой он творец! Все очень субъективно. Для него музыка — откровение. Исповедь. Признание. Поэтому играет он редко.