Вешний цвет - Николай Строковский

Ксена задумалась. Мысль показалась интересной, но в нее предстояло еще войти. И она сказала, что ей не все понятно.

Когда умный человек говорит, что он ничего не понял, это звучит умнее, нежели когда глупый говорит, что он понял все!

О, с ним надо держать ухо востро!

Машенька так не говорила!

Он полагает — это только его убеждение, он не смеет навязывать, — что нельзя теперь быть поэтом или романистом и писать для современников и для будущих поколений без знания науки и техники.

Она об этом не задумывалась, искусство — не ее область. И, возможно, поэтому она сказала не совсем впопад, что хорошим писателем, ей кажется, может быть только хороший человек.

Сергей Фомич посмотрел Ксене в лице, — кажется, впервые так прямо, глубоко. Ему пришли вдруг на память рубай Омара Хайяма, поэта, математика, астронома, жившего девятьсот лет назад, и он прочел несколько четверостиший.

Так, к слову. Чтоб она не соблазнялась в своей жизни приманками! Самый верный путь далеко не самый легкий. Тем более — к великой цели. Но молодость может щедро расплачиваться за все, что берет с собой в дальнюю дорогу.

Ксена села на гладко отшлифованный дождями и ветром камень, молчала. По земле медленно тянулись прохладные тени от низких, тяжелых облаков.

«Я в этот мир пришел — богаче стал ли он?Уйду, — великий ли потерпит он урон?О, если б кто-нибудь мне объяснил, зачем я,Из праха вызванный, вновь стать им обречен?»

Она возмутилась!

Но ведь это — Омар Хайям!

Нет, он не укроется за Омара Хайяма! И если это не просто мужское кокетство, она изменит о нем мнение.

А разве оно уже сложилось?

Сложилось! Она не маленькая. И не слепа.

Нет, право, не следует придавать значения каждому его слову. Он просто шутит. И товарищи говорили ему, что он любит пошутить. Но — человек противоречив. И это, вероятно, потому, что порой мысль забегает вперед, а поступки отстают, порой же поступки обгоняют мысль, и за некоторые из них потом приходится расплачиваться. А вообще, многим людям их жизнь представляется необыкновенной. Они уверены, что если б их жизнь описал беллетрист, получился б интереснейший роман. Энтомологи подсчитали, что пчела должна облететь до десяти миллионов цветов, чтобы заготовить сырье для одного килограмма меда. Это значит, надо совершить путь в десятки тысяч километров…

Нельзя ли поэтому уподобить труд писателя труду пчелы?

Так по крайней мере ему, непосвященному, представляется эта таинственная область творчества.

Ксена вспомнила своих соседей по купе вагона, по столу санатория, их суждения об искусстве, о болезнях, вспомнила еще кое-что и сказала, пряча улыбку, что, по ее наблюдениям, больные ныне рассуждают, словно врачи; читатели, как писатели; зрители, как артисты…

Сергей Фомич сощурил глаза — так он делал, она заметила, когда не сразу все в подтексте становилось ему ясно. И вдруг улыбнулся!

С ней приятно поболтать! У нее острый, насмешливый язычок. Жальт что он не может познакомить ее с Машенькой. Нет, право, она — двойник его умной дочурки.

Снова — отраженный свет? Она подумала, вернее — почувствовала это, но не сказала.

Он уловил ее душевное состояние. Улыбка погасла на его лице.

Не хочет ли она сказать, что слишком много следов от пальцев она видит в искусстве? Не теряет ли оно своей позолоты? Что о науке с такой легкостью не говорят?

Да… Она думает, что читатели, зрители берут на себя слишком много, ворчливо, а иногда и с навязчивым дидактизмом поучая художников, специалистов, как надо писать, играть, а врачей — как врачевать… Вкус и личный опыт — только личный! — дилетантские представления об искусстве — весьма шаткий критерий для категорических оценок, поучений, выводов.

Снова дождик… Так вдруг?

Но несмотря на мелкий, будто распыленный дождь, гуляющих прибавлялось.

Весенний друг!

Дождик густеет, надо искать убежище. Рядом — стеклянный павильон библиотеки.

Вместо клеенки и скатертей столы покрыты разноцветными обложками журналов. Дежурный милиционер внимательно читает газету.

Дождь усиливается. Возникает знакомая Ксене симфония. Множество звуков заполняет павильон, и сразу тускнеют яркие обложки журналов.

Ксена укрылась под козырек, нависающий над крыльцом. Асфальтированные дорожки задымились. Ей показалось, что ветер сдувает струйки воды, распыляет их и создает «дым». Но это по земле тянулись охвостья дождевой тучи, опустившейся на вершину горы. Пахнуло сыростью. Потом туча стала такой густой, что вокруг все померкло, даже в десяти шагах ничего нельзя было разглядеть.

Чтобы не мешать читающим, они сели в сторонке. Сергей Фомич вполголоса рассказывал о Хакассии, о прошлом и настоящем этой интереснейшей области, с удивительной историей народа.

Слушая, Ксена подумала, что многие стремятся в заграничные поездки, а ведь как интересно заглянуть в неисхоженные дали нашей Родины. Вот она… В дни войны их семья жила в Новосибирске. Но ни тогда, ни позже Ксена не смогла поехать ни в Красноярск, ни в Абакан, ни в Кузнецк, хотя слышала много хорошего об этих местах. А что говорить о Восточной Сибири, о Сахалине и Якутии? О Магадане? Заполярье?.. Неведомые места А ведь там люди, жизнь…

И еще она подумала, что никто из ее друзей не мог бы столь живо нарисовать незнакомый ей край, хотя среди ее приятелей есть способные, даже талантливые ребята.

Она вдруг принялась рассматривать Сергея Фомича, словно увидела впервые. На лице — ни морщины: ветры да солнце, трудовая жизнь продубили его лицо, сделали стойким против времени. И глаза у него острые, умные. И фигура легкая, не кабинетная: он как бы из одних мускулов. И чуть припорошенные снежком виски скорее красят, нежели старят мужественное лицо. И такому человеку можно довериться.

Он не походил на друзей отца, хотя был, возможно, ненамного моложе их. Отяжелевшие, с брюшками, утратившие мускулатуру, они были недоступны для рядовых людей и чрезмерно предупредительны по отношению к старшим. Бывали ли они откровенны друг с другом? Жизнь сложна. Не все противоречия сняты. Что же касается папы…

Он хорош и добр, он — папа… Но постоянные болезни сделали его раздражительным. Она иначе не представляла его, как с грелками, в меховой безрукавке, даже если он в кабинете у горячей батареи. Сказывались годы гражданской войны, годы Отечественной.

Впрочем, и Сергей Фомич был на войне, он получил ранение осколком бомбы в плечо при форсировании Днепра под Киевом, у Вышгорода. Как-то рассказал ей об этом и показал рану. Ксена еще тогда подумала, что мужчины вообще любят поговорить о боевых своих делах и показывать ранения…

Когда дождь затих, они пошли домой. Разговорились о кинофильмах, которые видели в последние годы. Сергей Фомич помнил имена актеров, сюжеты и, если Ксена забывала, двумя-тремя деталями восстанавливал изгладившееся.

Он высказал несколько мыслей о кино завтрашнего дня, о будущем театра и вдруг умолк.

Стоит ли обо всем этом? Ведь только в науке возможна объективность суждений, в искусстве же все субъективно… Не так ли она говорила? Не она ли возмущается, когда от высказывания личных взглядов и вкусов люди переходят к навязыванию взглядов и вкусов? Обязательность мнений даже профессиональных критиков она встречает с ухмылкой! Но об этом тоже не стоит говорить. Тем более, что больные рассуждают, словно врачи, а читатели, как писатели…

Оба рассмеялись.

7

С прогулки Ксена возвратилась усталая, но просветленная, хотя ничем не могла объяснить своего душевного состояния. Она не пошла ужинать и легла.

Несколько раз заходила Полина Петровна. По ее хмурому, но все равно хорошенькому лицу было видно, что она чем-то расстроена. На Ксену не взглянула.

Молчание…

Что ж… Причина?

Не все ли равно!

Низкий грудной голос пел жестокий романс:

«Старый муж,Грозный муж,Режь меня,Жги меня…Я другого люблю,Умираю любя…»

Полина Петровна, кажется, тоже прислушалась, выражение лица ее вдруг изменилось: хмурость уступила задумчивости.

«…Как смеялись тогдаМы твоей седине…»

Полина Петровна резко выдернула штепсельную вилку репродуктора.

Ксене почему-то стало холодно. Она включила лампу, которая стояла на тумбочке, и взяла книгу, зачитанную до того, что листочки превратились в тряпочки: не сразу перевернешь.

Но не читалось.

И лежать молча, когда рядом живой человек, тяжело. Собственно, что Полине Петровне надо? Какое Ксена совершила преступление? Мелко, неприятно, как сухарные крошки на простыне.

К счастью, Полина Петровна недолго возилась у туалетного столика и в гардеробе: подмазав губки и вытерев сиреневой водой руки, шею, она надела новое платье, причесалась и ушла, оставив после себя облачко из сирени… Да, каждая женщина уверена, что она — первейшая чистёха, самая аккуратная, что у нее тонкий вкус… А ведь как крикливо одевается…