Подчасок с поста «Старик» - Михаил Иванович Божаткин

челюсть отвисла; он смотрел на выщербленные пулями ямки в штукатурке и не мог сказать ни слова. Затем пополз вслед за Недолей и долго еще боялся подняться на ноги, хотя за углом был уже в полной безопасности.

Больше Тимофей его не видел и — надо же так — встретил через два с половиной года. За это время Утробин возмужал, поздоровел, отпустил бороду, даже отрастил животик.

— Так где ты, как сюда попал? — спросил Тимофей.

— Что… Освобожден от службы по чистой.

Грыжа, понимаешь ты, еще что-то болит, — Жора состроил страдальческую мину. — Сижу дома, пасу волов, заделался, так сказать, хвостокрутом. Ну а ты-то как? Говорят, немцы тогда расстреливали чуть ли не всех поголовно.

— Удалось уйти. С Черноморским отрядом… А сейчас из госпиталя иду, после ранения.

— Вылечился, значит! Вид-то у тебя, прямо надо сказать, неважный: кожа да кости.

— Были бы кости — мясо нарастет, — отшутился Тимофей.

— Что это у тебя? — Мичиган взял у Тимофея недоеденного бычка, повертел в руках, понюхал, бросил в сторону… — Фу, гадость!.. Отъелись на мертвецах… На-ко вот…

Он мигом вытянул из-под рядна кусок янтарного, с розовыми прожилками сала, посыпанного крупной серой солью, несколько яиц, брынзу, огромный ломоть белого хлеба — снедь, которую Тимофей давным-давно не только не пробовал, но и не видел. Невольно проглотил слюну.

— Ну, чего ты стоишь, как засватанный? Бери лопай!

— Насчет пожрать — это я в любой момент, — невольно подделываясь под речь Жоры, отозвался Тимофей.

Взял в руки кусок сала, отряхнул соль, откусил. А потом хлеба. Сколько мог захватить зубами. И от забытого вкуса сала, хлеба голова закружилась.

— Подожди-ка…

Жора из задка телеги вытащил квадратную бутыль, заткнутую стержнем кукурузного початка.

— Хлебни! Чистейший первак…

Хлебнул. Самогон ударил в нос, забило дыхание. Теплая волна прошла по всему телу, поднялась в голову и стало легко-легко.

— Крепкая!

— Из отборной пшенички… Ну-ка еще!

Тимофей снова приложился. Опять теплая волна прошла по телу, и Тимка почувствовал, как у него от жара запылали щеки. Он с благодарностью посмотрел на Жору. Вот что значит настоящий друг, накормил, напоил, пронеслась в его мозгу мысль, и ему захотелось рассказать Мичигану о себе что-то хорошее, чтобы тот слушал и удивлялся, а может, и завидовал, и он начал говорить, хотя язык не очень-то слушался его.

— Я, брат, все эти годы воевал. Где только не был…

— Значит, пришлось трехлинейку потаскать?

— Трехлинейку! Я пулеметчик.

— Пулеметчик?!

— Ну да! Я, брат, за пулеметом король! Во всей дивизии лучшего не было. Дам очередь — как косой. Камышинку могу пулей срезать, галку на лету сшибить… Да что галку — дай пулемет, распишусь пулями… Не заболей тифом, наверное, уже орден имел бы…

— Да ну!

— Вот тебе и ну! Меня Реввоенсовет за стрельбу часами наградил. Серебряные, большие такие, с ключиком!

— Часами! А где же они?

— Когда в тифу лежал — хозяйка продала. Надо же было меня лечить.

— Здорово! Да ты хлебни, хлебни! И ешь, этого добра у нас много, не жалко…

От еды Тимофей не отказался. Уже вроде и полон живот, а сытости все нет и нет — наголодался.

— Да, заслуг у тебя много, а обмундирование-то того, подгуляло, — не скрывая иронии, сказал Жора.

— Говорю же тебе — из госпиталя я. И потом… Ошибку я допустил…

«Чего таиться от бывшего соученика?» — мелькнула мысль, и Тимофей рассказал о случае с офицерами.

— Расстреляют, — авторитетно заявил Жора Мичиган. — Как пить дать. У нас в селе одного красноармейца расстреляли за то, что курицу украл. А тут — белогвардейцев упустил. Нет, брат, твое дело конченое…

Задумался Недоля: а ведь и в самом деле, пожалуй, одним разговором с Неуспокоевым дело не обойдется, придется предстать перед ревтрибуналом, а там…

— Да, брат, и помочь тебе ничем нельзя, — сокрушался Мичиган. — За помощь контрикам, знаешь, как строго…

Помолчали.

— Может, смягчающие вину обстоятельства учтут? Пролетарское происхождение, боевые заслуги…

Опять помолчали. Тимофей мысленно повторял все, что он скажет Неуспокоеву, а Мичиган думал о чем-то своем и все время искоса поглядывал на бывшего друга.

— Ты какой пулемет-то знаешь, ведь их, говорят, много? — наконец спросил он.

— Да я их все, какие есть, назубок. И «кольт», и «льюис», и «шоша».

— А «максим»?

— С «максимом» я все время и был. Первым номером.

Жора взял в руки бутыль, хлебнул из нее и, нагнувшись к самому уху Недоли, зашептал:

— Знаешь что, поедем ко мне.

— Куда?

— Домой, к папане моему.

— А служба?

— Да я же говорю, твоя служба кончилась. Два-три дня всей жизни осталось. Потом трибунал и…

— Значит, дезиком предлагаешь стать?

— Ну и что? Сколько амнистий дезертирам было и еще будет… Пересидишь, пока дело забудется. В случае чего — покаешься, признаешь свою вину. Простят. Поедем?

«Почему это он уговаривает меня стать дезертиром? — мелькнула тревожная мысль. — Почему?..»

Тимофей чувствовал, что Жора Мичиган уговаривает не только потому, что заботится о его жизни. Ведь сначала Жора просто посочувствовал, как обычно сочувствуют хорошо знакомому человеку, неожиданно попавшему в беду. Да и угроза-то явно преувеличена. Конечно, отвечать за ротозейство придется, но не расстрел же! И вдруг такая забота… Да и страшно: предлагает совершить преступление, чтобы избавиться от наказания за проступок.

«Почему, почему, какая цель?»

И вдруг припомнилось, как оживился Жора, когда Тимка сказал, что знает все системы пулеметов.

«Вот оно что! — мелькнула догадка… — Пулеметы…

«Максим»… Он же о «максиме» меня спрашивал… Значит, значит…»

Вспомнились слова комиссара батальона: «Кто не с нами — тот против нас, тот наш враг…»

«Значит, Жора, бывший друг — сейчас враг. Впрочем, какой он и раньше-то друг был? Просто расплачивался хлебом за помощь в ученье…»

Тимофей притворился пьяным, так что Жора даже слез с повозки и стал его поддерживать, а сам думал: что же делать? Обо всем этом нужно рассказать обязательно, но кому? Командиру батальона? А может, лучше Неуспокоеву? Но как это сделать? Согласиться дезертировать, а потом уйти? Заподозрит.

И вот в голове Недоли возник план. Он начал отнекиваться:

— Нет, не поеду…

— Почему?

— Боюсь…

— Вот чудак! Я его от верной смерти хочу спасти, а он боится.

— А если поймают? Тогда уж наверняка…

— Ничего не будет, попросишься на фронт и все. А в случае чего бумагу можно состряпать. Болел, мол, тифом или еще чем. И с людьми я тебя познакомлю.

— С какими?

— Там увидишь… С хорошими людьми. Я потому тебя уговариваю, что ты мне и в училище помогал, и тогда от верной смерти спас. Хочу и тебе отплатить тем же…