Любовь и ненависть - Иван Шевцов

— Лисица в капкан дважды не попадает, — ввернул Нил Нилыч.

Я подумал: "А что даст ему правосудие, когда мы поймаем с поличным? От одного года до десяти лет, которые потом ему сократят наполовину за хорошее поведение". Я слышал, есть государства, где за распространение наркотиков расстреливают. И наркоманов привлекают к уголовной ответственности: каждый из них опасен для окружающих, как тифозная бацилла, потому что в потенции он распространитель наркотиков, а не только потребитель их. Мы же наркоманов не судим, мы гуманны. В данном случае слишком гуманны. Увещеваем — лечитесь, мол. Мы вам сочувствуем, мы вас жалеем. Ну пожалуйста, бросьте курить гашиш и вводить в вены морфий. Такой гуманизм мне не нравится.

Мои мысли спугнул Гогатишвили:

— В самой развитой капиталистической стране — США свыше миллиона наркоманов. Половина всех преступлений связана с наркоманией.

Он хотел ошеломить меня этими цифрами. Я молчал, думал об Апресяне, которого не удалось захватить с поличным. А Гогатишвили, точно убеждая меня в чем-то, продолжал:

— Наркоман за один укол морфия на все пойдет, отца родного зарежет…

Наконец наступила в дежурке тишина. Молчали телефоны. Нил Нилыч устало опустился на стул напротив меня и закурил папиросу, сосредоточенно думая о чем-то. Молоденький милиционер Дима Смычков присел на скамейку и, глядя настороженно на входную дверь, прислушивался к шагам в коридоре: там бодрствовали милиционер и дружинник. Было далеко за полночь. Я пытался собраться с мыслями, понять проступки людей, доставленных сегодня в милицию. Это стало моей привычкой, неодолимой потребностью вникнуть в суть проступка или преступления, докопаться до истоков, отыскать первопричину, узнать, что побудило, что заставило человека сделать такой шаг. Без причины ничего не бывает. Даже самая последняя дворняга не гавкнет без причины. Перед моим мысленным взором снова проплыли образы: художник, его сестра и шурин, Апресян, Терехов. У каждого своя судьба, свой характер, свои заботы. И каждого вела в отделение милиции своя неповторимая тропинка, со своими неожиданными поворотами, зигзагами; Лишь запах спиртного роднил их, был общей приметой. Алкоголь. Сколько бумаги израсходовано на то, чтобы печатным словом внушить человечеству, убедить и доказать пагубность спиртных напитков! Уж не говоря о том, что больше половины антиобщественных проступков и преступлений совершено под влиянием алкоголя: множество жен, матерей и детей стали несчастными. Эти истины общеизвестны, все их знают, но очень немногие их помнят. И, говоря откровенно, я не вижу радикальных средств борьбы с алкоголем, не знаю и не очень верю тем, кто их знает.

Но я несколько отвлекся. Итак, с Апресяном все ясно и просто: жажда наживы толкнула его на гнуснейшее преступление против человека — торговлю наркотиками. Задумывался ли он когда-нибудь над тем, что своими действиями калечит жизнь людей, делает из них физических и духовных уродов? Едва ли такая мысль приходила ему в голову. Алчность мешала ему увидеть жуткую картину своих злодеяний. А если бы и увидел, то вряд ли бы он содрогнулся и устыдился. Угрызение совести для таких — понятие неведомое. Это законченный тип эгоиста. А эгоист думает только о себе. Кроме собственного наслаждения, он не признает ничего на свете. И я не вижу никакой разницы между профессиональным убийцей, который лишает жизни человека только для того, чтобы воспользоваться его имуществом, насильником, обесчестившим женщину, и торговцем наркотиками. Все они отъявленные враги общества.

Как печальный анекдот виделась мне сестра художника, вдруг вставшая на защиту своего истязателя мужа. Хотя ничего неожиданного в ее поведении не было. Такова природа человеческая: какой бы он ни был муж, а все же для жены он свой, родной, самый близкий, ее «половина», отец ее детей, стало быть, ближе, чем брат, сват да и собственные родители. Супружеские отношения — дело сугубо личное, интимное, тайна двоих, не терпящая вмешательства третьего лица. Я не понимаю тех супругов, которые любую свою размолвку или ссору торопятся сделать достоянием других, выносят на суд общественности и, как правило, сами же остаются в дураках. Ибо никто не может их рассудить — ни мать родная, ни верный друг, потому что семейная супружеская жизнь подобна айсбергу: большая часть ее скрыта от людей. И именно чаще всего причины всяких раздоров, неурядиц и недоразумений кроются в той самой «подводной» части супружеской жизни. И меня возмущают все эти добровольные советчики, свидетели, защитники и обвинители, которые с необыкновенной легкостью и радостью лезут в семейные дела. При этом лишь немногие искренне пытаются помочь "урегулировать конфликт". Большинство же вмешивается ради собственного удовольствия. Для меня в моей милицейской службе самое неприятное — разбирать семейные скандалы. Но, к сожалению, приходится. Дела семейные в нашей службе отнимают у нас едва ли не половину времени. Я не помню ни одного дежурства, чтобы не пришлось заниматься семейными делами. Первое время я поражался и возмущался: мне было стыдно выслушивать интимнейшие подробности, которые иные супруги выкладывали даже с каким-то наслаждением. Мне казалось, что я роюсь в чужом белье, и не раз подмывало крикнуть: "Хватит! Неужто вам не совестно?"

Думаю о сестре художника, а перед глазами почему-то все время стоит Михаил Иванович Терехов — и синяя осколочная вмятина на груди, и большие скорбные глаза с застывшей слезой. Как я его понимаю!

Глава пятая

ГОВОРИТ ИРИНА

Мне кажется, что я живу в Москве всю жизнь. Очень странное чувство, не правда ли? Я не думала, что все так отлично сложится. Больше всего боялась за Андрея: сможет ли он смириться со своим новым, таким необычным для него и неожиданным положением работника милиции? Оказывается, поначалу не все гладко шло у него — только теперь он мне об этом рассказал, а тогда скрывал: не хотел огорчать. Странный он в этом отношении: никогда не поделится своими неудачами или печалями даже со мной, самым близким для него человеком. Когда я ему об этом сказала, он ответил: "А зачем, Иринка, расстраивать других, заставлять переживать чужую беду". — "Но ведь я тебе друг. Вдвоем легче", — начала было я, но он перебил меня: "Друга надо щадить. А сопереживанием делу не поможешь. Что случилось, того не поправишь!"

В отделении милиции на первых порах на него смотрели как-то настороженно. Такой скачок сверху вниз и в должности, и в звании, и, разумеется, в зарплате для его новых сослуживцев казался какой-то аномалией, нелепой фантазией. Кое-кто в его поступке пробовал найти тайную цель, недобрый замысел. Но вскоре все улеглось. Андрей хорошо зарекомендовал себя и по служебной линии и в коллективе. Я рада за него, рада, что он обрел новое место в жизни и доволен. Бывало, на флоте он иногда целыми неделями не появлялся дома. Теперь же времени хватает на все: и с Катюшей занимается — раньше она папу своего видела только по воскресеньям и то не всегда; и по театрам ходим, на концертах бываем.

Довольна и я своей работой, хотя у нас в клинике сейчас не все идет нормально.

Клинику приказом министра решено полностью отдать больным трофическими язвами. Казалось, вполне естественно, что и возглавлять клинику должен Шустов. Но вопреки логике и здравому смыслу главврачом назначен Вячеслав Михайлович Семенов, профессор, хирург, человек энергичный, самонадеянный, властолюбивый, в котором незаурядный талант администратора приглушил, оттеснил на задний план врача. К методу Шустова Семенов относится скептически, поэтому, мне думается, Василию Алексеевичу с его характером будет нелегко ладить с новым начальством. А может быть, Вячеслав Михайлович потому и назначен главврачом клиники, что он не верит в метод Шустова. Мол, в спорах, в столкновениях противоположных точек зрения и родится истина. Возможно, так рассуждало начальство, ведающее медицинскими кадрами. Может, со временем все утрясется, войдет в какие-то благодатные нормы, а пока что клиника наша переживает переходный период. А как верно подметил еще Достоевский, "во всякое переходное время подымается сволочь, которая есть в каждом обществе… Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда попадает под команду той малой кучки «передовых», которые действуют с определенной целью, и та направляет весь этот сор, куда ей угодно". Эти слова великого писателя как нельзя лучше характеризуют состояние в нашей клинике. По-прежнему в высшие инстанции на Василия Алексеевича идут жалобы, чаще всего анонимные, но, как уж повелось издавна, анонимкам придается большее значение, чем заявлениям, авторы которых не скрывают своего имени. Быть может, потому, что анонимки всегда кричащи, вопиющи, разоблачительны и уж слишком много в них мерзостей, которые «обличает» неведомый автор.