Новый Мир ( № 4 2005) - Новый Мир Новый Мир

За этим неустойчивым словоупотреблением стоит не только история старожилов, но и довольно специфичный набор признаков, используемый ими для того, чтобы отличать себя от аборигенов и русских с “большой земли”.

Наиболее ярким и интересным для изучения оказался случай Русского Устья. Уже почти сто лет в распоряжении жителей этого поселка имеется особый комплекс представлений, который можно обозначить как “русскоустинская идея”.

В начале XX века ее впервые сформулировал ссыльный этнограф Зензинов. Суть “русскоустинской идеи” в том, что русскоустинцы, или, как их называл Зензинов, “старинные люди у холодного Океана”, не только не подверглись влиянию аборигенов, но и в неизменности сохранили культуру Древней Руси — православную веру, древнерусский язык и фольклор.

Тезис этот безусловно имеет под собой некоторые основания и потому на протяжении XX столетия не раз успешно доказывался путем акцентирования одних черт русскоустинской культуры и игнорирования других. В центре внимания неизменно оказывались архаические черты русскоустинских былин, песен и сказок, местный колорит оставался в тени или же получал довольно своеобразные объяснения. Например, перенятое русскоустинцами у местных народов бытовое шаманство Зензинов абсолютно некорректно уподоблял древнерусскому двоеверию.

Именно из контраста между “русскоустинской идеей” и современными русскоустинскими реалиями и возникает наиболее интересный сюжет книги, поскольку экспедиции конца XX века показали, что если “русскоустинская идея” живет и побеждает в умах, то русскоустинская культура по большей части ушла в прошлое.

К примеру, русскоустинцы уверяли исследователей и сами были уверены в том, что говорят на древнерусском языке и поют песни XVII века так, как они пелись тогда, однако при этом в быту изъяснялись на стандартном современном русском, а в ответ на просьбы “побаять по-досельному” или спеть заглядывали в книги или тетради.

Несмотря на религиозное возрождение, обнаружить в Русском Устье какую-либо активность вокруг церквей исследователям опять-таки не удалось. Зато выяснилось, что старожилы по-прежнему, так же как якуты и чукчи, “кормят” огонь и реку. Более того, некоторые обычаи аборигенов вошли в представление русскоустинцев о собственной традиции. Например, обычай делать дырки в одежде покойника, ломать вещи, которые потом кидают на могилу, — эти исконно русские, по заверениям старожилов, ритуальные действия прежде всего известны из описаний быта якутов и чукчей.

Ситуация, при которой “русскоустинская идея” не вполне соответствует жизненным реалиям, заставляет авторов прибегнуть к введенному британским антропологом Тимом Ингольдом различению между культурой “реализуемой” и культурой “заявленной” (“culture as lived” и “culture as declared”).

В нашу эпоху та и другая не совпадают не только у русскоустинцев, специфика заключается лишь в степени расхождения. В культурной жизни остальной, “материковой” России наблюдается нечто похожее — контраст между стандартными, а потому общими для многих стран массовыми формами культуры и ее “исконными”, “национальными” образцами, ретрансляцию которых современный человек бестрепетно передает в ведение телевидения, радио и газет.

В обоих случаях несоответствие между “реализуемой” и “заявленной” культурой можно увидеть лишь со стороны, но никак не изнутри.

Остается лишь поблагодарить авторов за прекрасное описание этого явления, а также за рассказ о нынешнем положении старожилов Восточной Сибири.

После прочтения заключительных глав жители прилегающих к Москве областей, которым приходится вставать в четыре утра, бежать на электричку, жаться в давке, мерзнуть и мокнуть под протекающими крышами, чтобы успеть на работу в столице, кажутся просто баловнями судьбы.

Василий Костырко.

КНИЖНАЯ ПОЛКА МИХАИЛА ЭДЕЛЬШТЕЙНА

+8

Брюсовские чтения 2002 года. Редактор-составитель С. Т.  Золян. Ереван, “Лингва”, 2004, 414 стр.

Так сложилось, что в советское время основными центрами изучения литературы конца XIX — начала XX века стали Тарту и Ереван. Во многом благодаря усилиям эстонских и армянских русистов удалось вывести “серебряновечные” штудии на качественно новый уровень, разрушить заговор молчания вокруг многих “неблагонадежных” имен. В двух проектах было много общего, даже возникли они почти одновременно: традиция ереванских Брюсовских чтений была заложена в декабре 1962 года, первая блоковская конференция в Тарту прошла несколькими месяцами раньше, в мае того же года.

Отрадно, что, несмотря на все естественные трудности, интенсивная работа теперь уже зарубежных коллег продолжается и сегодня. Однако если деятельность сотрудников легендарной кафедры русской литературы Тартуского университета по-прежнему вызывает повышенный интерес российских коллег, то труды ереванских брюсоведов, к сожалению, оказались на периферии внимания филологов-“серебряновечников”. Это тем более несправедливо, что только за последние годы в Ереванском государственном лингвистическом университете им. В. Я. Брюсова проведены очередные брюсовские чтения, вышел содержательный сборник статей Эльмиры Даниелян “Валерий Брюсов. Проблемы творчества”, наконец, появилось рецензируемое издание, состоящее по преимуществу из докладов, прозвучавших на XII Брюсовских чтениях 2002 года и на конференции 1998 года, посвященной 125-летию со дня рождения Брюсова.

Книга состоит из четырех разделов: “Проблемы творчества В. Я.  Брюсова”, “В. Я.  Брюсов и мировая культура”, “Сообщения” и “Публикации”. Первые три части, несмотря на несколько реферативный характер отдельных работ, в целом весьма информативны; однако наибольший интерес все же представляют заключающие сборник архивные материалы. Особенно любопытны две публикации, подготовленные покойным Ремом Леонидовичем Щербаковым — одним из лучших знатоков брюсовского наследия: “Открытое письмо к молодым поэтам”, написанное Брюсовым в 1913 году, но в печать тогда не попавшее, и несколько брюсовских стихотворений, ранее публиковавшихся под именами других поэтов.

 

В. Я. Брюсов и русский модернизм. Редактор-составитель О. А. Лекманов. М., ИМЛИ РАН, 2004, 352 стр.

В России между тем брюсоведение находится в некотором упадке. В изданном ИМЛИ сборнике из 19 материалов только 7 посвящены собственно заглавному герою. Причины этого в предисловии к книге объясняет ее составитель Олег Лекманов: “На протяжении всей советской эпохи Брюсов, бывший одним из немногих символистов, безоговорочно принявших Октябрьскую революцию 1917 года и даже вступивший в коммунистическую партию, находился в центре внимания официальной науки. В последние годы ситуация кардинально поменялась — Брюсов в сознании отечественных любителей поэзии начала XX века оказался наглухо заслонен фигурами других до поры до времени не печатавшихся или почти не печатавшихся на Родине стихотворцев”.

Впрочем, в данном случае качество возникает независимо от количества: практически все вошедшие в брюсовскую часть сборника работы, от лингвистических штудий Натальи Кожевниковой и стиховедческих — Юрия Орлицкого до маргиналий Дины Магомедовой и историко-литературных заметок Николая Богомолова, выполнены на исключительно высоком уровне. То же касается и второго раздела книги, посвященного современникам Брюсова: статьи об Иерониме Ясинском, Владимире Нарбуте, Николае Евреинове или Вениамине Бабаджане не просто детально прописывают фон, на котором развивалось брюсовское творчество, но и вводят в научный оборот неизвестный материал либо предлагают нетрадиционный взгляд на материал давно знакомый.

 

Вячеслав Иванов: между Святым Писанием и Поэзией. Редактор Андрей Шишкин. Рим, 2004. Т. 1 — 414 стр.; т. 2 — 398 стр. (“Europa Orientalis”, XXI, 2002, 1-2).

Научное книгоиздание сегодня одинаково неторопливо что в России, что на Западе. Восьмой международный ивановский симпозиум прошел в Риме осенью 2001 года. Выпущенный по итогам конференции двухтомник помечен 2002 годом, однако посвящен он памяти сына поэта, Дмитрия Вячеславовича Иванова, умершего в 2003 году, а предисловие редактора датировано и вовсе январем 2004 года.

Тематика симпозиума — “Между Библией и Поэзией” — определила богословско-философский уклон большинства материалов. Трактатам Иванова здесь уделено не меньше места, чем его стихам; Иванов — теолог и мистик занимает авторов, пожалуй, больше, нежели Иванов-лирик. Даже когда речь заходит о поэзии, для анализа используется язык скорее философии и философской эстетики, нежели чистой филологии.