Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

сильной и теплой руки. Помощи, поглаживания, потютюшки.

Эда Ле Шан то и дело приводит образцы родительских реплик, выражающих понимание маленького большим: вроде того что «да, я понимаю, тебе страшно, вероятно, тебе сейчас лучше сесть ко мне на колени и поплакать…».

Но я чувствую, что понимаю маленького как-то неправильно – как собрата по несчастью.

Впервые я синхронизировалась с маленькими в ходе случайной халтуры – редактировала брошюру для благотворительного фонда, откуда впервые узнала о том, что бывает такая – нарушенная привязанность. Помню, как накрыло это неловкое озарение: я чувствую мир, как реально оставленные мамой двухлетки, – повлияла, может быть, госпитализация вскоре после рождения, ночевки в садике и первом классе школы. К моменту озарения я успела узнать от одного молодого человека, с которым у нас не получилось, о несовершенстве любви-нужды. И создала личную утопию о людях-солнышках, прирожденных больших, в свете которых нам, маленьким, удобно бесперебойно греться.

Теперь уже не прочувствовать, почему в пятнадцать-двадцать мне так хотелось, чтобы мужчина назвал меня «маленькой». Теперь в этом слове, как в сачке, хочется замереть и отползти или двинуться порезче и прорваться.

Моя утопия солнышек уже дала течь, когда подруга Эля Погорелая призналась мне, как раздражает ее мультсериал про Машу и медведя. Понимаешь, сказала, она не дает ему побыть маленьким, а в отношениях каждому нужно побыть маленьким в свой черед.

Вечно большой и вечно маленький – это не мать и дитя. Это сосуд жертвенной крови и вечно голодный вампир. Тот, кому некуда девать, и тот, кому нечем отдариться в ответ. Тот, кто при любых обстоятельствах перебьется, и тот, кто при любых обстоятельствах должен протянуть дольше – как в монументальной сцене кросс-космической эпопеи Лю Цысиня, где в сворачивающейся Солнечной системе мать приподнимает над собой ребенка, чтобы его накрыло мигом позже. Образ героический и мимолетный, как моя готовность целиком раствориться для того, кого сама сейчас приподнимаю на руках.

Как говорит подруга Лена Лапшина, любовь ко всему миру – это не состояние наше, а настроение. Неужели всего лишь настроение – и сияющее материнство? По крайней мере, популярный и мной тоже признательно любимый психолог Любовь Петрановская предлагает подпитывать в себе материнский настрой по принципу: все, что бы ты ни сделала сейчас для себя, в конечном итоге пойдет на благо и ему. Так что можешь выпить чайку, поплакать и сесть на колени, к кому найдешь.

Нет, не я первая брошу камень в женщину из книги, жестоко срывавшуюся на ребенке, ни в реальную прохожую, окрикивающую дочь, как никогда бы не крикнула равному себе: «Замолчи, видишь, я разговариваю?» Слишком хорошо я знаю, как запускается внутри это бешенство ни с чего. Как рано вспыхнули у нас конфликты интересов. В первый же месяц, когда мне хотелось вырваться на прогулку из круга душных и неловких кормлений, из упряжки подушек на волю, к лету и людям, но я еще не решалась кормить на улице и разозлилась на младенца, проснувшегося прямо перед выходом и вернувшего меня воплями домой. Или вот я после долгих, до первого пота, сборов наконец спустилась с коляской гулять, а малыш вдруг обильно, до опасной на ветру мокроты, рыгнул на шапочку и комбез и улыбнулся мне невинно и уверенно, что разделю шутку, как его отец, когда так и не предложил мне поехать вместе на любимый его компанией рок-фестиваль. Или вот я наконец, за полчаса до прихода мужа, взялась валять рыбу в кляре, а малыш сует в тарелку с заготовкой машинку, будто больше поехать некуда.

«Он жеребенок», – любит острить муж, и я не знаю от психологов совета действеннее, чем помнить: он просто маленький, не ждите от ребенка поведения взрослого. Тем более что такого и от себя никак не дождешься. И прежде, чем успеешь сообразить, подкатит, и вот уже рвется наружу, и вскипает, и срывает крышки, и обжигает оно, ЭТО: и «сколько можно одеваться», и «хватит ныть», и «что, не видишь, куда идешь?», и «прекрати истерить», и «я что, непонятно сказала?», и «да что ж такое?!», и «как же меня все достало» – весь огнеметный арсенал людей, сполна наделенных долгом и властью, но не ставших от этого сильными.

Как маленькую, скупо и непривычно, гладит меня по голове мой редко сентиментальничающий муж, когда я прихожу к нему жаловаться, что Самс никак не засыпает, и, сонный, переползает по кровати с места на место, и не оставишь его, а то упадет, и я только, сцепив зубами досаду, опять прилегла, а он ползком больно двинул мне по носу.

Это я, что ли, плачу оттого, что меня случайно ударил мой ребенок? Скорей зашутить, заштриховать, заштопать эту дыру в моей сияющей Луне материнства, как делает всякий раз муж, жизнерадостно ухмыляясь: «Какой недобрый Самс!» или «Какой жалкий Самс!» – когда ребенок особенно ревет. У мужа своя прореха в Луне: он привык, что ребенок вырывается с ревом каждый раз, когда папа его «прибирает» и пытается нежно убаюкаться с ним в спокойном сонном объятии, и обстебывает свою нежность – например, в другой раз кладет малыша под голову, будто подушку, и напоказ удивляется, что малыш впервые заплакал, когда папа вышел из прихожей к лифту в рабочее утро: «Чего это он заплакал, когда я ушел? Это же я, всего лишь я?» Недавно он дошутился, закрепив опасную мифологическую бинарность: «Ну, он проснулся, перекатился, сделал нежность – уткнулся в меня и снова уснул, так и не понял, что с ним не друг его, а… а враг!»

Это – мы, и отшутиться от себя не удастся, Эда Ле Шан не велит. Как глубоко докручивает она случай на первый взгляд удачного избавления ребенка от детского страха: девочку, боявшуюся эскалаторов в торговом центре, уговаривает прокатиться хитроумный прохожий, предложивший представить, что это лесенка для прыгающих зайчиков. Эда Ле Шан похвалила прохожего, но чувствовала, что в его образцовом коучинге что-то не так, и догадалась: никто не объяснил девочке, что бояться эскалаторов вообще-то нормально.

Поразительно, как Эда докапывается до участка нормальности и в случае с женщиной, жестоко вышедшей за границы нормы. Эда Ле Шан предлагает «признать серьезность» страхов, беспомощности, неуверенности – всего того, что отличает детей от больших, а больших непрошенно возвращает в детство.

Даже в роли большого я нахожу лазейку, чтобы протянуть руку себемаленькой: нельзя ведь назвать вполне взрослой мою радость оттого, как бабушка рассказывает знакомой, что сын от меня не отлипает: «Они просто одно целое!» – или как ребенок залип на миг