Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

— Что ты об этом думаешь?

Это был трудный вопрос, поскольку никогда ничего я об этом не думал и, сколько ни силился, никак не мог и сейчас об этом подумать. Просто для думы такой я не имел какого-либо материала.

Я где-то раньше говорил (не этому Холмсу, а так…), какие гражданские ориентиры мне надлежало получить ещё на первом году моей жизни (про пионера Колю, сдавшего в НКВД своего отца и проч.), но там же и сказал, что это всё в меня не въехало… Не въехало однако и другое. Я к органам никак не относился. И слушал Холмса молча и никак не понимая, что отвечать, поскольку ни его и ни себя совсем не понимал.

Наконец я всё же вспомнил про себя и сказал:

— Но… я вообще-то собираюсь в институт, на литфак.

— Ну так и что? — ответил сразу Холмс. — И поступай. Одно другому не мешает. Мы это только приветствуем!

И перешёл к реалиям:

— Оклад для начала, тысяча пятьсот, раз в год — форма одежды, гражданская… Путёвки в наши санатории.

Хоть в кочегарке я корячился за пятьсот тридцать (минус подоходный и бездетность), но всё ж соблазна в себе не заметил. Но задал на всякий случай практический вопрос:

— А что же делать? В чём моя работа?

— Ну… Так… По-разному… Ну, скажем, хотя бы… в метро или в гостиницах, а то и в ресторанах… присутствовать. Что-то видеть и слышать… Тебя сориентируют.

— И так всю жизнь?

А жизнь тогда передо мной — огромная — была открыта!

— Зачем? В зависимости от успехов. Перспективы хорошие.

Да Боже ж мой, что делать?!

— А… можно посоветоваться?

— Нет.

— А у меня вот дядя есть. На этом же заводе. Член партии, фронтовик…

— Нельзя.

— А мать? И тоже фронтовичка…

— Ни с кем нельзя. Да и потом никто не будет знать, где ты работаешь.

— Но будут спрашивать…

— Потом тебе скажут, что отвечать. Ну что, согласен?

— Я не знаю…

— Но всё же не отказываешься? Давай так сделаем. Для начала пройдёшь медкомиссию. Там строго. Ещё, может, захочешь, да не подойдёшь. Запоминай… Завтра пойдёшь…

Тут он мне объяснил, в каком из переулков в области Лубянки, в каком дворе, какая дверь, какой звонок. Потом он дал мне на бумажке телефон.

— Пройдёшь комиссию и через три дня позвонишь по этому телефону. Если подходишь, тебе скажут, что делать дальше. Бумажку после надо уничтожить и телефон забыть.

Назавтра у меня была ночная смена, и днём отправился я куда указано. Нашёл я двор и дверь. Позвонил. Открыл дверь пожилой сержант в голубой фуражке. Я сказал, что именно мне надо. Он посмотрел в лицо моё тоскливо:

— Эх… И куда же ты влезаешь?

Я удивился, но на комиссию пошёл.

По поводу комиссии имелось у меня одно сомнение: в правом глазу моём начиналась тогда близорукость.

Через три дня, когда никого не было дома, я позвонил по тайному номеру и назвал свою фамилию.

— Вы не подходите.

— По глазам?

Трубку повесили.

Это был пятьдесят шестой год, органы «обновлялись», им надобен был молодняк — мягкий — для последующего обжига.

В большой политике

Ваня (в курточке из кожзаменителя)

— Послушайте! И вы уже тогда всё это знали?

Каиса осифовна (в строгом деловом костюме)

— Чтоб я так знала, как жила с кем хотела!

Разговор в учреждении

… и я смею сказать, что кто не жил в пятьдесят шестом году в России, тот не знает, что такое жизнь.

Лев Толстой

Где-то в середине марта тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, когда уже прошелестел и забылся слушок о волнениях в Тбилиси по случаю низвержения Кобы, у нас на танковом заводе (в миру — Центральный экспериментальный № 1) в огромном актовом зале произошло ознакомление коммунистов, комсомольцев и беспартийного актива с докладом Хрущёва на ХХ съезде КПСС о культе личности и всех его последствиях. Доклад читал нам вслух секретарь парткома.

Ну что тут говорить о впечатлениях!

Доклад был долгий, зал, повторю, велик, а мест всё равно не хватило, и я стоял, не замечая времени, не чувствуя ни ног, ни прочего, а только весь преисполненный слуха. Вот только страшно не было. В пятьдесят третьем казалось, что сейчас рухнет мир, но три года прошли, и жизнь как-никак продолжалась… Нет, страха не было, но дома, вечером, я всё не мог прийти в себя. Я понял всё, я был со всем (почти со всем!) согласен, но всё же, всё же, всё же…

Дяде Володе, казалось, было легче, потому что, я понял потом, он Сталина и раньше не очень-то любил… А я любил дядю Володю, и я ему сказал:

— Но всё-таки войну он выиграл!

Я думал, что это неопровержимо, что дядя Володя сейчас поперхнётся, но он даже не взволновался, спокойно возразил:

— А почему ты думаешь, что это он? Это мы победили.

Да что же он такое говорит! Тогда я выкрикнул:

— Но вы же шли в атаку за Родину, за Сталина!

Так я его добил. И вот на эти прокрикнутые мною священные слова любимый мой дядя Володя кощунственно усмехнулся.

— Я что-то не припомню. Ты это где слыхал — в кино? В книжках? А знаешь, что кричат, когда идут в атаку? Там вообще нету слов, там просто крик, а если и слова, то — матом.

Я это вспомнил в шестьдесят третьем году, когда явился «Тёркин на том свете», и Твардовский повторил мне слова дяди Володи:

…С чьим ты именем, солдат,Пал на поле боя.

Сам не помнишь? Так печатьДонесёт до внуков,Что ты должен был кричать,Встав с гранатой. Ну-ка?

— Без печати нам с тобой,Знато-перезнато,Что в бою — на то он бой —Лишних слов не надо.

Что вступают там в праваИ бывают кстатиБольше прочих те слова,Что не для печати…

* * *

В год, когда я сам окончил школу, уже зимой, встретил одноклассника, теперь студента. Он спросил, где я учусь. Узнав, что у меня пока не вышло, что, мол, на будущий год, а пока что работаю, он спросил:

— Но работа, конечно, чистая?

Я задумался. Подумал. Решил и сказал:

— Да… Чистая как будто… Конечно, чистая! Ведь уголь я не руками беру, а лопатой… И потом. Когда уже чистишь топку и шлак выгребаешь — так он же раскалённый, на нём ни пылинки!

Одноклассник, помню, странно на меня посмотрел.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});