Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

10 июля 1956 года в пять часов утра я снова был в Армянском переулке, и всё повторилось, только на Пресню ехал я теперь не один, а со всеми и в грузовике. И пересылка была уже не тюремная, а военная — для новобранцев. Она располагалась от той немного в стороне.

Мы оказались за высоким забором, в большом дворе и уселись на травку. Сидели долго. Кто-то, вспомнив, что пил всю ночь, попробовал буянить. Старшины его взяли и по специально устроенному жёлобу спустили вниз, в подвал, где была по колено вода. А нас, небуйных, повели в другой помывочный пункт, и на выходе из него, в голом виде, как заново родившиеся, мы получили кальсоны, нательные рубахи, портянки, гимнастёрки и прочее. Ещё нам дали котелки, покрытые толстым слоем смазки, и алюминиевые ложки. Потом опять сидели на траве. И вот сказали, чтоб для обеда приготовить котелки. Во дворе торчал водопроводный кран, к нему все кинулись, толкаясь, но это было бесполезно, потому что холодная вода легко каталась по поверхности тавота, нимало его не тревожа. Тут кто-то, практически умный, стал рвать траву, и через десять минут весь двор сделался голым, а котелки мы посчитали пригодными для пищи.

И вот мы на платформе, и духовой оркестр бьёт прямо в голову, и ничего нельзя понять. Стоял такой же товарняк, и мы пошли в телячьи вагоны.

Я забрался на верхние нары, прижимая к себе рюкзачок, в нём была всякая мелочь, хлеб и кусок варёного мяса. Я маме говорил, что не надо, что нас с первого дня поставят на довольствие, но всё-таки в последний момент мама сунула мне хлеб и это мясо, вынутое из борща. А тут как раз нам объявили, что мы, конечно, на довольствии, но питанию во время следования в эшелоне положено быть двухразовым. Ай, мама!

Рядом со мной лежал спокойный тоненький мальчик. Оказалось, что зовут его Фридрих, но он не был немец. Он был Фридрих Николаевич Черёмухин и жил совсем близко от меня, в Фурманном переулке. Он лежал на спине, под головой рюкзак, молчал и курил сигарету.

Кругом все галдели, рассуждая о будущей службе. Беспокоились, зачтётся ли нам летняя служба или счёт пойдёт только с осени, от приказа… Говорили, что хорошо бы попасть в писаря… Но более всего отчего-то беспокоились о здоровье, хотя преобладала мысль, что в армии режим, а это хорошо, и мы поздоровеем. Склонялись к тому, что надо бросить курить.

Я ещё не курил (курили Вовка с Юркой), и я спросил Фридриха, не захочет ли бросить и он.

Фридрих всё так же молча лежал, чуть прикрыв умные, чуть пушистые глаза, но мне ответил. Говорил он тихо, размеренно и на собеседника не глядя.

— Видишь ли, нас насильно оторвали от привычной жизни. Лишили очень многого. Так зачем же я буду ещё и сам лишать себя последнего удовольствия?

У Фридриха была колбаса и какие-то сухарики. Мы понемногу ели эту колбасу, а мясо берегли. На третий день оно протухло. Ничего на свете нам не было так жалко, как этого мяса, потому что утром нам вливали в крышку котелка какой-то водянистой жидкой каши, после которой нутро начинало грызть самоё себя, и это длилось до самого вечера, когда крышку такой же кашкой наполняли совсем не до краёв, и голод терзал, пока его не приканчивал сон. И это длилось восемь суток. А вот куда мы едем, мы этого не знали.

18 июля наш товарняк окончательно остановился, мы пересели в грузовики, и прозвучало слово «целина», а неделю спустя президент Египта Гамаль Абдель Насер издал декрет о национализации Всеобщей компании морского Суэцкого канала. Ни мы об Насере, ни он про нас, ничего, конечно, не знали.

Мы ставили палатки посреди степи, набивали соломой матрасы и сколачивали из Бог знает чего невысокие нары, а рано утром проснулись уже солдатами.

Командир нашего взвода сержант Витя Груздев сорвал полог палатки и выстрелил в нас, спящих, ужасным этим словом:

— Под-Ём!!!

Я мгновенно включил сознание. Оно мне сказало, что главное — портянки, суметь бы их намотать. Я их схватил, свесивши ноги, стал мотать, и у меня, представьте, сразу получилось! Скорее натянул я сапоги и взялся за брюки… Но тут остановился и тупо глядел на эти странные штаны, у которых в районе бедра и таза необязательная ширь, а вот ниже колена — облегающая узость, сквозь которую немыслимо было продеть сапоги даже меньшего, чем надлежит тебе, размера. Я пробовал найти какой-то выход. Но выхода не было. Я начал стягивать сапоги, что оказалось непросто, зато портянки размотались сами по себе…

А потом Витя Груздев, наш незабвенный сержант, для окончательного пробуждения ото сна устроил нам пробежку — до горизонта и затем обратно.

С Фридрихом мы так и сдружились, хотя и были слишком разные по натуре и опытам жизни. Я имел гражданскую специальность — кочегар, а Фридрих был радиотехник и джазист-ударник. Но кое-что нас сближало. Нам нравилось вместе ходить «в кукурузу», но мы никогда не садились рядом — всегда скрытно друг от друга, сохраняя при этом возможность для неспешной беседы, как будто по телефону.

Ещё мы оба были запасливые в смысле еды. Всегда старались сэкономить сколько-нибудь чёрного хлеба (белого в природе не было), а потом тоненько нарезали, присаливали и сушили. Мешочек с сухариками у нас никогда не пустел.

Ещё был Фридрих удивительно рационален. Нам выдавали на завтрак к чаю два кусочка сахару, а к ужину — полтора. А как же дать полтора? Вот и давали — три кусочка на двоих. Один тебе, один мне, а третий раскусывался пополам. Так вот ведь, — Фридрих сразу и навек, со всем благородством и со всей деликатностью, уступил мне право откусывать, а для него оставлять, что останется.

Мне было неловко пользоваться благородством товарища, но так повелось, так и велось… Пока я не догадался, что Фридрих просто выбрал для себя рациональный способ.

Ну, во-первых, он знал, с кем имеет дело, и знал, что уж я никак не откушу больше половины, скорее — меньше. Но это не всё.

Когда ты откусываешь половину куска, твоя половина остаётся во рту, сразу крошится и быстро тает, что — нерационально. А Фридрих получал сухую половинку, которую можно лизать, отщипывать зубами по кристаллику или оставить на потом… Да мало ли ещё разных способов можно придумать для извлечения из этой половинки немыслимых и долгих наслаждений!

Ах, милый Фридрих, я так тебя любил! Когда окончилась целина, и нас пригнали в Эстонию, и было неясно, кого и куда раскидают, мы говорили с тобой:

— Хоть к чёрту на рога, но только вместе!

Но вместе не пришлось.

Когда же я совсем вернулся, я сразу позвонил тебе по телефону. Ты сказал:

— Это ты? Я бросаю все свои дела и через пять минут буду на углу Садовой.

Я помнил, что он джазист, любитель ресторанов, я выгреб все свои деньги, предвкушая, как мы посидим и всё повспоминаем… Мы походили по Садовой туда-сюда, потом он на углу Фурманного остановился, сказал «звони», и больше я его не видел. И я всё думаю: так что же это было?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});