Пардес - Дэвид Хоупен

в слезах.

Мать остановила машину.

– Это не твоя ли подруга?

– Ага, она.

– Может, у нее что-то случилось?

Я отстегнул ремень, распахнул дверь и припустил за Софией в спортзал. Краем глаза я заметил, что машина, из которой она вышла, тронулась с места. Я отпрыгнул, не успев сообразить, что машина пронеслась в опасной близи от того места, где я только что стоял. За рулем был Эван – мне показалось, какой-то понурый. Я проводил взглядом скрывшийся в сумраке “астон мартин”, вернулся в машину, захлопнул дверь.

– Не обращай внимания. – Я пристегнул ремень, откинулся на спинку кресла. – Поехали домой.

* * *

На следующий день София не пришла в школу. Я бродил как в тумане, представлял себе мучительные картины: Эван у нее дома смеется надо мной, таким жалким, с цветами на пороге; София в слезах выскакивает из машины Эвана. Несколько раз я порывался написать ей сообщение и каждый раз стирал. “Ты сегодня придешь?” “У тебя все ОК?” “Тебе что-нибудь нужно?” Эвана я не мог видеть, было противно вдумываться, что он хотел сказать тем или этим словом, и обедать с ними на балконе я не пошел. Нерешительно сунулся к Кайле – она, как обычно, сидела в кабинете, где мы занимались, раздраженно тыкала вилкой в салат, на столе перед ней лежала открытая книга.

– Привет. – Я робко вошел в класс. – Не возражаешь, если я присоединюсь?

Кайла подняла глаза, сурово взглянула на меня, снова уткнулась в книгу.

– Еще как возражаю.

– Что читаешь?

– Ты не читал.

– То есть ты все еще сердишься на меня.

– Не-а.

– А мне кажется, что да.

– Мне просто нечего тебе сказать.

Я вежливо кивнул и ушел.

После обеда мы собрались в кабинете рабби Блума поговорить о причинах, по которым мы носим цицит.

– Нам дают оплеуху, чтобы мы не нагрешили, – сказал Оливер. – Как у того чувака в Гемаре, который забрался по лестнице к проститутке. В общем, очень полезно.

– Носить цицит все равно что исполнить все шестьсот тринадцать мицвот, – добавил Амир. – Гематрия[219] шестьсот, сумма нитей и узлов равна тринадцати.

– Они служат продолжением нашего тела, – ответил Ноах.

– Они учат нас, что Тора, подобно соотношению белых и синих нитей, на семьдесят пять процентов постижима, а на двадцать пять окутана тайной, – пояснил рабби Блум. – И, совмещая эти два идеала, мы достигаем совершенства, поэтому в основном полагаемся на разум, прибегая к мистике лишь в качестве дополнительной силы веры.

– Они напоминают нам о том, – мрачно произнес Эван, – что в мире нет ничего постоянного, будь то машины, дома, карьеры, родители или дети, – только драные нити.

– Видишь? – прошептал мне на ухо Оливер.

Когда настал мой черед, я сказал первую же банальность, пришедшую в голову, не упомянув о том, что уже несколько недель не ношу цицит.

На литературе я молча таращился в окно первого этажа на макет Храма и не откликнулся на предложение миссис Хартман сравнить с Моисеем образ Парнелла в восприятии Джойса.

– Вам нездоровится, мистер Иден? – спросила миссис Хартман. Блум, ты мессия бен Иосиф или бен Давид?[220] – Вы сегодня непривычно рассеянны.

На другом конце класса захихикал Дэвис. Эван подозрительно зыркнул в мою сторону.

Последний урок у меня был свободен, но я не стал дожидаться Ноаха, как всегда по средам, чтобы вместе ехать домой, и пошел пешком, хотя начинался дождь. Я никуда не спешил и выбрал длинный путь вдоль озера. Вскоре дождь усилился. Вокруг ни души. Я брел совершенно один в сером сумраке.

На крыльце моего дома – неподвижно, словно и не замечала дождя, – сидела София, уронив голову на руки.

– Я стучалась, – сказала она, не поднимая глаз. Длинные пряди мокрых волос липли к плечам, с носа падали капли. – Никого не было дома.

Дождь припустил, окутав нас плотным покрывалом.

– Что ты здесь делаешь?

– Тебя жду.

В первый раз, когда мы остались наедине, на вечеринке у Оливера, я бесконечно далеко унесся от действительности. С тех пор всякий раз, как мы с ней были вдвоем, ощущение это усиливалось. Глядя сейчас на Софию, я испугался, что она уже никогда не унесет меня прочь из тюрьмы моей внутренней жизни.

– Зачем?

– Чтобы поговорить.

– Тебе лучше уйти.

– Ты сердишься на меня.

– Пожалуйста, – сказал я. Она не шелохнулась. – Пожалуйста, уходи.

Иногда у нее такой холодный взгляд, подумал я. Иногда красота маскирует глубокую тоску.

– Ты правда этого хочешь?

– Не знаю, – ответил я.

– Гамлет.

– Где ты сегодня была?

– Мне не хотелось идти в школу.

– У тебя все в порядке?

Она махнула: садись, но я застыл на месте. Мокрая черная рубашка липла к ее светлой коже, под дождем казалось, будто София излучает белое сияние.

Я посмотрел по сторонам – родителей не видать, хотя скоро должны прийти.

– Мне нужно задать тебе один вопрос.

– Я знаю, – произнесла она с таким неестественным спокойствием, словно то, что случилось – и с ней, и с нами, и с кем бы то ни было, – не имело значения.

– Вы снова вместе?

Она не моргнула.

– Еще не хватало.

– Он был у тебя дома. Он был там, когда там должен был быть я. И потом, в машине, вечером после матча, я… я видел вас вместе.

Эти мои слова подтвердили несколько прописных истин. Зря я жил отрицательной способностью[221]. Зря я удалился в туманный мир, который она создала для меня, зря отказываюсь замечать, что какая-то сила притягивает ее к Эвану. Китс описывает две комнаты в “большом особняке” человеческой жизни – переднюю, где мы подавляем сознание, и комнату размышлений о девицах, где нас пьянит красота и разбивает нам сердце. Теперь я наконец погрузился во мрак, сменяющий мимолетный свет.

София вперила в меня тяжелый взгляд.

– Я не люблю его, Ари. Мы не вместе. Мы… мне действительно надо было его видеть по одному делу, но те… ужасы, которые ты себе придумал, неправда.

Я любил ее – я и не думал, что способен так любить, – но я не был желанным для нее, для той, что дала мне все, для той, что не дала мне ничего.

– Зачем тебе надо было его видеть?

– Это непростой вопрос, – ответила София.

Мне хотелось обнять ее, поцеловать, согреть. Хотелось распахнуть ногой дверь, отнести Софию на руках в мою комнату, покориться ей. Вместо этого я продолжал стоять как стоял, на безопасном расстоянии от нее.

– Я пыталась тебя предупредить, – продолжала она, – с самого начала, потому что знала: рано или поздно все запутается.

– Предупредить о чем? Что ты используешь меня? Что я послужу