Пардес - Дэвид Хоупен

пляже за “Эйфорией”. Что со мной не так?

– В каком смысле мрачнее?

– Трудно объяснить, – сказала она.

– А та вещь, которую ты играла у Оливера? Эта, как ее… “Пансионата”.

София невольно улыбнулась.

– “Аппассионата”, Гамлет.

– Да, точно, извини. Она вроде мрачная? И ты играла ее прекрасно, разве нет? А как же школьный концерт? Он тоже был… не хочу сказать “мрачный”, я в этом не особенно разбираюсь, даже не знаю, зачем я это говорю… но ты выступила великолепно. Так, что дух захватывало, правда, Соф. Дух захватывало.

Она отстранилась от меня, вернулась на свое сиденье.

– В том-то и проблема.

– Неплохая проблема, похоже.

– Моя музыка меняется, – продолжала она. – Мне кажется, мрачное звучание побеждает.

Я вынул ключ из замка зажигания, встревоженный тем, что София говорит точь-в-точь как один мой знакомый.

– Родителей нет дома. – Она вышла из машины. – Идем, я тебе покажу.

* * *

Она выключила свет в своей комнате, зажгла свечу и сыграла мне “Аппассионату”. Я смотрел на нее с кровати, в горле стоял ком. В свете свечи София походила на портрет кисти Караваджо: окутанная мраком фигура в яростных вспышках света, озарявшего отдельные части ее лица. Доиграв, она чуть вздрогнула, но осталась за пианино, лицом к стене, голова на фоне инструмента.

– Понимаешь? – наконец негромко спросила она.

– Честно? Несколько напряженно, но в целом невероятно. Я бы не стал…

Внезапное шевеление в темноте: ее кулак на крышке пианино. Фотография в рамке – семилетняя София на первом своем концерте – слетела на пол. Стекло разбилось.

– О боже, извини, – хрипло сказала она.

Мне хотелось потянуться к ней, схватить ее, но я прирос к кровати. Она подняла фотографию, вставила осколки на место – лицо расколото на полусферы.

– Для прослушивания в Джульярде нужно что-то другое. Что-то оригинальное.

– А это разве нет?

– Я хочу, чтобы она звучала традиционно, – пояснила София. – Как я играла раньше. Невинно, так, чтобы никого не испугать.

Лужи иглистых теней. Мелкий дождь барабанит в окна. Она сидит спиной ко мне.

– Когда оно начало меняться? – спросил я.

– До того, как мы познакомились.

– Что случилось?

Она подошла к кровати, села рядом со мной, обхватила руками щиколотки. Мы сидели на кровати, наши тела соприкасались, меня лихорадило от желания. Я хотел, чтобы она взяла меня. Я хотел, чтобы она избавила меня от раздумий, сложностей, воспоминаний. Я хотел, чтобы она ранила меня.

– Расскажи мне, какие мысли вызвала у тебя эта пьеса.

– Если честно, – ответил я, – то совершенно случайные.

– Хорошо. Говори как есть.

– Я вспомнил строчку из “Дикой утки”[213].

– Чудесно. Мое искусство напоминает тебе об уроках.

– Помнишь тот момент ближе к концу, когда у Верле падает зрение, а Ялмар с Гиной говорят о доле? Что она бывает неприглядна?

– В общем и целом. И что там?

– Ялмар говорит что-то в духе… – Я примолк, вспоминая точную фразу. – “Иногда полезно углубляться в темные стороны бытия”[214]. Вот об этом я и думал – иногда, чтобы выйти на свет, приходится спуститься во тьму.

София сложила руки, накинула одеяло на голову, дышала ровно.

– Когда ты так говоришь, кажется, будто это не ты, а кто-то другой.

– Кто же?

– Не знаю. Никто конкретно.

Я взял ее за левую руку. Браслет соскользнул, и мои пальцы коснулись тонкого шрама на запястье. София отдернула руку.

– Хорошо, а о чем ты сама думаешь, когда играешь?

– О полном отчуждении от мира. О секретах. О боли, которую мы причиняем тем, кто нас любит и кого любим мы. – Ее голова по-прежнему была накрыта ярко-розовым одеялом. – О том, что бывает так холодно, что не согреет никакой огонь, о том, что мне словно оторвали голову, о том, что все это уже не имеет никакого значения – экзамены, колледжи, рейтинги, вечеринки, детство, нормальная жизнь.

– А когда заканчиваешь играть? Что для тебя важно тогда?

София откинула одеяло с головы – волосы встали дыбом от статического электричества, – приблизила лицо к моему лицу. Я рассматривал круги на ее радужной оболочке.

– Знаешь, чего они от меня хотят? Невинного совершенства. Обыденной незаурядности. Вот чего они хотят.

– Менее заурядного человека, чем ты, я не встречал за всю свою мучительно заурядную жизнь.

Кровь стучала у меня в ушах. София взяла меня за руки. Я гладил ее вены. Я хотел ее всю.

– Как думаешь, каково это? – Ее губы были совсем близко от моих. – В самом конце. – Ее пальцы на моей шее, ее дыхание на моем лице, возбуждение в моем теле. – Уход в небытие. Думаешь, это больно?

– Может, просто гаснет свет, и все. – Нас объяла печаль. София положила меня на спину, нависла надо мною. Я тяжело дышал. – Как будто ускользаешь во мрак.

Она задула свечу, опустилась на меня, и мы погрузились во мрак.

* * *

Первым узнал Эван. Мы сидели на балконе, когда у него тренькнул телефон. Эван нахмурился, проверил электронную почту. Чуть погодя с непроницаемым лицом убрал телефон, стиснул зубы.

– Ну что? – Оливер откусил излишне большой кусок сэндвича. – Хочешь, чтобы мы сидели как шмоки?

– Это из университета. – Эван не сумел сдержать легкой улыбки. – Меня приняли.

Взрыв ликования. Мы вскочили, принялись поздравлять Эвана, даже Амир обнял его. Мы говорили о Пало-Альто, ярких красках калифорнийского неба и о том, каково это – уехать на другой конец страны. Когда прозвенел звонок и мы собрались на урок, я, не подумав, спросил у Эвана, счастлив ли он. Сам не знаю, с чего мне вздумалось. Странно спрашивать о таком, и едва эти слова сорвались с моих губ, как я почувствовал досаду на себя. Остальные вперили в меня осуждающие взгляды, но Эван и глазом не моргнул.

– Нет, – ответил он и перекинул ногу через подоконник. В глазах его сгустилась печаль, так что на мгновение я даже позабыл, из-за чего Эвана считают круче остальных. – Если честно, мне очень одиноко.

* * *

Известия сыпались без остановки. Амир и Дэвис узнали в тот же день, попозже, и теперь вся школа говорила не только о том, что Эван поступил в Стэнфорд, но и об Амире с Дэвисом – одного приняли в МТИ, другого в Гарвард. Кажется, Амир, узнав новость, выпил – юркнул в туалет на первом этаже, чтобы сделать это в одиночку, – Дэвис же гордо расхаживал с дедушкиным кольцом выпускника университета и распевал гимн “Гарвард Кримсон”. Школу охватила суета, телефоны трезвонили во время контрольных, в кабинетах раздавались радостные возгласы, трое выбежали с урока математики, чтобы выплакаться из-за писем с отказом, ученики обнимались, учителя обнимались, миссис Баллинджер и миссис Дженис отплясывали “Макарену”, выстроив поступивших учеников