Пардес - Дэвид Хоупен

дня я заглянул к рабби Блуму. Он спокойно читал. Я постучал в дверь.

– Я предполагал, что вы зайдете ко мне, – сказал он, – садитесь.

Я сел за стол. Думал, рабби предложит мне чаю, кофе или воды, но он не предложил.

– Мне очень жаль, что наши друзья из Нью-Йорка так решили.

– Зря я вообще подавал заявление. Мне не следовало переоценивать свои силы.

– Лучше переоценить свои силы, чем недооценить.

– Миссис Баллинджер вам что-нибудь говорила?

– Утром отпустила язвительное замечание. Я посоветовал ей шире смотреть на вещи. В общем, не переживайте из-за этого.

– А что мне еще остается?

– Приступить к плану Б.

– У меня нет плана Б, – ответил я. – Мой план Б – Бруклин.

Он покачал головой:

– Я этого не допущу. В Бруклине вам не место.

– А где место? – спросил я. – Нет у меня места.

В первый день четвертого класса рабби Херенштейн рассказал нам про “ашгаха пратит”, божественное провидение. Бог настолько вовлечен в нашу жизнь, утверждал рабби Херенштейн, цитируя Гемару “Хуллин”[216], что без попущения божественного суда мы даже палец не ушибем. Я тогда представил себе переполненный зал суда с ангелами и библейскими героями, которые с ликованием наблюдают, как мы, смертные, скитаемся по земле, спотыкаемся, учимся плавать, влюбляемся, хороним своих мертвецов. Тогда меня утешала мысль, что мы не одиноки, что высшие силы направляют каждый наш шаг. Теперь же меня это смущало. Наверняка с точки зрения метафизических исчислений пережитое мною блаженство и облегчение стоило немногим более, нежели, скажем, прищемленный палец во время игры в баскетбол с Мордехаем. В конце концов, что для Всевышнего поступление в Колумбийский университет?

– Это и есть самое интересное, правда? – спросил рабби Блум. – Найти свое место в мире.

* * *

Я принес цветы. Невзрачные, но других поздней осенью не продавали, – фальшиво-розовые, изжелта-лиловые, источавшие яркую блеклость. Написал открытку – по-моему, милую. Меня впустила домработница Норма, окинула меня недоуменным взглядом, открыла было рот, чтобы что-то сказать, но передумала. Строго велела ждать у двери. Я ждал как дурак с букетом и открыткой, переминаясь с ноги на ногу, наконец спустилась София, еще в школьной одежде: она не ожидала, что я приду.

Я протянул ей подарки:

– Я так и не поздравил тебя.

– Гамлет. – Она посмотрела на цветы, и лицо ее омрачилось. – Какие красивые.

– Вообще-то они ужасные. Но хоть что-то.

София закрыла дверь, подошла ко мне.

– Ты удивительно добр ко мне.

– Ну, ты тоже была добра ко мне. И я правда рад за тебя.

– Мы сейчас ужинаем, – она неловко оглянулась, – иначе я пригласила бы тебя войти.

– Не надо, все в порядке.

– Ари, – проговорила она хриплым грудным голосом, – мне очень жаль, ты ведь знаешь это?

– Да, – ответил я. – Да, знаю.

Она обняла меня, нежно поцеловала в щеку и скользнула в дом. Отъезжая, я заметил припаркованный чуть поодаль “астон мартин”.

* * *

На следующий вечер мы играли с “Браунсоном”, католической школой с сильной баскетбольной командой, ее игроки регулярно поступали в Нотр-Дам[217], Индианский и Флоридский университеты, вдобавок она каждый год непременно делала из нас котлету. Я уже утратил интерес к команде. К этому времени мы выиграли в шести матчах, проиграли в одном – величайшее достижение в истории “Коль Нешамы”, – но меня так ни разу и не выпустили на площадку дольше чем на пять минут, и я привык сидеть в дальнем конце скамьи и жевать шоколадки, которыми Рокки запасался на случай гипогликемии.

– Их лучший игрок поступил в университет Южной Калифорнии, – сообщил мне Оливер на разминке. – Здоровый такой чувак.

Рокки – он, обливаясь потом, отжимался возле секретарского стола[218] – подкатил к нему.

– Завали хлебало, Беллоу! Нечего панику наводить.

Почти всю первую половину мы обменивались бросками, Ноах старался изо всех сил, не давал спуску противнику, но к концу третьего периода мы сильно отстали. Тот игрок, который поступил в университет Южной Калифорнии, – рост шесть футов семь дюймов, если не все шесть футов десять дюймов – как с цепи сорвался, крушил всех и вся в трехочковой зоне, в прыжке забросил с грохотом мяч в корзину поверх головы Донни, чтобы завершить период. Мы играли на своей площадке, но зрители – впервые за сезон их собралось так много – все равно ликовали, увидев, как распластанный на полу Донни моргает, явно получив сотрясение мозга. Я же перевел взгляд на Софию, она сидела с Ребеккой на верхнем ряду, и отвернулся, чтобы не смотреть ей в глаза.

Оливер это заметил.

– Забудь ты ее уже. Оба забудьте. – Оливер, все еще в тренировочном костюме, как на разминке, поглощал шоколад. – Она только жизнь людям ломает.

– В каком смысле?

– Забей. – Оливер развернул “Кит-Кат”. – Я ничего не говорил.

– Нет, серьезно. – Кто-то из “Браунсона” бросил мяч поверх головы Амира, зрители обезумели, я все пропустил. – Он… Эван тебе что-то говорил про нее? – Я нервно потянулся за мини-“Твиксом”. – Или про меня?

– Я не собираюсь в это вмешиваться.

– Просто скажи, что ты имел в виду.

– Господи, Иден. Не надо так нервничать. Вы с Эваном… ты совсем нос повесил, он бесится. Ты видел, чтобы я распускал сопли из-за Реми?

За оставшуюся минуту Ноах сократил разрыв до двух очков, вызвав недоверчивые крики радости у зрителей и поток ругательств у Рокки, который из-за перспективы победы над “Браунсоном” пребывал на грани псевдорелигиозного экстаза.

– Ну все, – сказал Рокки, собрав нас в кружок, на рубашке его не хватало трех пуговиц. – Победите – станете легендами. Девушки, памятники, должности в банках – все будет ваше. Просто дайте Ноаху мяч и не путайтесь под ногами.

На счетчике остается двадцать секунд на атаку, Донни из-за боковой бросает мяч Ноаху, все в зале, кроме Оливера и меня, вскакивают на ноги. Ноах в центре площаки, громила из “Браунстона” его стережет, время уходит. Остается пять секунд, Ноах бросается влево, проводит мяч за спиной, поворачивает направо, застав противника врасплох. Мчит вперед, прямо на громилу, ведет мяч то правой, то левой рукой, замирает у трехочковой, и под рев сирены мяч летит в кольцо.

Хаос. Ноах унесся к трибунам, Рокки сорвал с себя рубашку. Наши радостно хлынули на площадку. Эдди Харрис, размахивая старой футболкой Ноаха, смачно поцеловал в щеку мать Амира, которая в кои-то веки не хмурилась. Я подошел к толпе, остановился с краю, в гущу лезть не хотелось. Ноаха качали. Я издали любовался его славой.

После матча мы с матерью вышли на парковку. Мы уже уезжали, как вдруг я увидел, что из машины в темном краю парковки вышла София, печальная, вся