Южная Осетия в коллизиях российско-грузинских отношений - Марк Блиев

Автор щадил своего читателя, максимально избегая самых откровенных форм мизантропии и ксенофобии, которые позволяли себе в Южной Осетии представители грузинской знати. Чтобы представить, насколько далеко зашла в маразме эта знать, допустим исключение из авторского правила и приведем всего лишь один эпизод.

Михаил Эристов, «сверхштатный чиновник», приехал с экзекуцией в селение Сатикари Дменисского общества Южной Осетии. Он привлек наше внимание не ксенофобской необузданностью – в этом он не превзошел других, а как личность, в начале 80-х годов XIX века положившая начало массовым насилиям в Южной Осетии. В Сатикари Михаил Эристов прибыл в январе 1884 года в качестве начальника военной экзекуции. Как нам известно, экзекуция вводилась в село или осетинское общество, если в них происходили «антиобщественные беспорядки». Напомним и другое: беспорядки провоцировали сами же тавады – инициаторы введения в осетинские села экзекуционных сил. Накануне в Сатикари были волнения, связанные с взиманием тяжелых повинностей. На их подавление власти направили сюда Михаила Эристави. Экзекуцию он решил начать... с кладбища. Он велел местным жителям очистить кладбище от снега и привести туда кошек и собак. После этого Эристов потребовал от местных жителей «выдачи порочных людей». Осетины «отказались от этого», заявив, что «нет у них порочных людей». Михаил Эристов стал настаивать на принесение крестьянами клятвы, которая бы подтвердила, что в Сатикари действительно нет «порочных людей». Согласно осетинскому обычаю, самой правдивой могла быть клятва на кладбище, если принести клятву, взяв в руку кошку или собаку. При ложной клятве убивали животное, бросали его к могилам близких родственников «клятвопреступника»; это было самым тяжелым наказанием для живых и объявлением проклятия для усопших. В Сатикари принести клятву в том, что в селе нет «порочных людей», решился 62-летний старик Бадила Догузов. Но прислуга («чапары») подсказала Эристову, что клятву должен принести сын Бадилы. Клятву принес сын... Эристов стал требовать, чтобы клятву еще раз дал Бадила, иначе, угрожал князь, ему придется надеть на себя узду и мешок (торбу), наполненный навозом. В это время из людей Эристова один обвинил Бадилу в краже баранов. Бадила, видя, что ему не удастся так просто отвязаться от княжеского глумления, отдал 25 рублей. Увидев то, как заплатил Бадила деньги, священник Леван Пилишвили из села Ванати обвинил Бадилу в краже у него лошади, «стоящей 200 рублей»; поясним, что хорошая лошадь в то время стоила 30–35 рублей. Эристов приказал старику заплатить эти деньги священнику. «Бадила отказался от этого», т. е. отрицал причастность к краже. Он также объяснял, «что неоткуда ему взять столько денег». Тогда на Бадилу, в котором Эристов видел влиятельного в Дменисском обществе человека, «надели лошадиную узду и торбу, наполненную навозом, и лили ему на голову холодную воду, чтобы вынудить у него сознание в краже». После «князь Эристов вновь обратился к обществу с требованием выдачи ему порочных людей». Но «общество» «отказало ему в этом» так же, как в самом начале. В ответ на это Михаил Эристов «приказал выгнать из домов всех лиц мужского пола, оставив там одних женщин, и пустить туда казаков». Чтобы «не дать обесчестить жен и дочерей», Бадила Догузов обратился к собравшимся с просьбой подчиниться приказу Эристова и «дать ему порочных». Сам Бадила «выставил» в таком качестве двух своих сыновей – Георгия и Вано. Тут же Михаил Эристов вспомнил, что ему жаловался грузинский князь Тиго Амираджиби на крестьянина Диму Бичинаева, как на укравшего у князя баранов. Присутствовавший здесь же Дима отрицал свою вину. Но на него, по приказанию Эристова, «надели лошадиную узду и торбу, наполненную экскрементами человеческими и животных, и лили на него, на голову и за шею, холодную воду, а затем били его чапары и сам Эристов плетью»... Тифлисское губернское управление признало дикие действия Эристави преступными, однако они не послужили поводом для сколько-нибудь серьезного наказания. Но дело заключалось не в правосудии, на которое нельзя было надеяться, а в самих глубоко мизантропических действиях, в которых Михаил Эристов не знал меры. Князь приехал со своими людьми и отрядом казаков не для того, чтобы объявить новые повинности и приняться за их насильственное взимание, как поступали персидские вали. Он прибыл в селение Сатикар, собрал здесь население Дменисского общества Южной Осетии, преследуя сугубо политические цели. Естественно, сюда входили и мизантропия, как наследие персидского господства в Грузии, и ксенофобия, укоренившаяся на противостоянии с осетинским крестьянством, и, бесспорно, сегрегация, вольно или невольно насаждавшаяся российскими властями в Закавказье. Но главная цель все же сводилась к расшатыванию обстановки в Южной Осетии. Князь Михаил Эристов, официально занимавший должность «сверхштатного чиновника», понимал, что его крайне неадекватное для чиновника поведение может вызвать недовольство у российской власти, и это также входило в планы Эристави; наступало время, когда грузинские князья, взойдя на вершину социальной пирамиды с помощью этой власти, стали уже чувствовать ненужность им России, бравшей на себя право не только благодетельствовать, но и сдерживать феодальный произвол. Не было бы российских властей в Тифлисе, приезд Эристави в осетинское Дменисское общество имел бы совершенно другой сценарий. Он не возился бы на кладбище с кошками и собаками, не наполнял бы торбы навозом и человеческими экскрементами, а поступил бы точно так же, как это делал с грузинами персидский шах Ага-Мухаммед-хан. Михаил Эристов на кладбище, Михаил Эристов, желавший запустить казаков на массовое насилие над осетинскими женщинами, уже чувствовал себя готовым Ага-Мухаммед-ханом, но на пути его дальнейшего социального самовыражения стояли российские власти. По этой главной причине эти власти, принимавшие участие в восхождении грузинского князя Михаила Эристави, превратятся для последнего в сущего врага. Вначале свое пренебрежение к России и ее властям он будет выражать глухо – так, как это он сделал в Сатикаре, позже он заговорит об «отечестве», «о свободе» и «независимости». Останется сказать о том, что экзекуция, с которой явился Михаил Эристов в Дменисское общество, не только эпизод, но и система, с начала 80-х годов XIX века вводившаяся в Южной Осетии российско-грузинскими властями. И.Н. Цховребов, осетинский историк, опубликовавший необычайно ценные документы о грузинском тавадском иге в Южной Осетии, привел также сведения о произволе грузинских феодалов во время проводившихся ими экзекуций. Согласно источнику, изданному И.Н. Цховребовым, в 19 осетинских обществах Южной Осетии в эти годы правили «суд и расправу» 128 экзекуций, в которых вполне системно выражался сложившийся в Южной Осетии институт грузинского ига. Остается добавить – деспотический режим персидского толка опирался в Южной Осетии на помещиков исключительно грузинского происхождения. Наиболее крупными из них были Эристави-Ксанские, Мачабели и Палавандовы. Как и они, владетелями в Южной Осетии были также имевшие княжеское достоинство: Херхеулидзе, Диасамидзе, Амираджиби, Давидов, Павленишвили, Амилахвари, Туманишвили, Багратион-Мухранский, Церетели. Разрядом ниже, в статусе дворян, были Тулашвили, Гедеванишвили, Махатели и Зардишвили, Черкезишвили и Зардишвили, Батиашвили. Число грузинских тавадов, создавших в Южной Осетии оккупационную систему, имело в конце XIX – начале XX века тенденцию к росту.

Абречество как форма социального протеста осетин

Осетинский народ, являясь древней частью индоевропейского мира, за свою многотысячелетнюю историю накопил богатейший опыт политической культуры. Но особенно длительным в истории осетин был период военной демократии, начало которого принято датировать VII веком до нашей эры. На этом этапе осетины выработали нравственные принципы, ставшие основополагающими в их высокой рыцарской культуре. После XV века исторические источники не зафиксировали фактов, когда бы осетины совершали на соседей вооруженные нападения и развязывали бы войну. Позже обнаружилось, что осетины хорошо воюют вместе с соседями в больших войнах и проявляют максимальную сдержанность в межэтнических конфликтах; чаще всего им приходилось воевать на стороне Грузии и России, которые всегда воспринимались как союзники. Ценили ли последние самоотверженность, готовность осетин отдать свою жизнь во имя этих союзников, с которыми исповедовали одну веру? Вопрос этот часто возникает перед осетином – нашим современником, которому новые реальности принесли немалые испытания. Ответить на него сложно... Грузинские Картли-Кахетинские цари часто развязывали войны, приглашали на помощь осетин, давали им «золотые чаши» за мужество, а затем предательски на них же шли войной. Россия... щедро одаривала осетин наградами высокой пробы и тут же забывала о них. Николай I во время Крымской войны не скупился на награды и деньги для осетин, а вскоре отдал их на растерзание грузинским тавадам. Несмотря на это, благодаря традиционной политической культуре неизменными оставались для Осетии тяга к России и народам Кавказа. Неразрывными были отношения осетинского и грузинского народов. Нет сомнения, что именно этот неоспоримый факт явился главным основанием, не позволившим в XIX веке Осетии начать народную войну во имя свержения грузинского феодального ига, тяготы которого были сопоставимы с насилием Ага-Мухаммед-хана Каджара. Но у осетин, как и ряда европейских народов, всегда была своя особая форма борьбы с социальным злом, становившимся опасным для народа. Она известна как «абырэг», при переводе с осетинского языка используют название «абрек», а само явление называют «абречеством». Это явление, как правило, было связано с борьбой народа против чужеземного засилья – так, как то происходило в английской истории, где романтический герой Робин Гуд, противостоя норманнским завоевателям, защищает обиженных и бедных. Осетинское абречество, в XIX веке являвшееся формой сопротивления грузинскому господству в Южной Осетии, только внешне может напоминать современный терроризм. Но в отличие от последнего, основанного на реакционных течениях исламского фундаментализма, абречество – движение сугубо светское и зиждится на идее социальной справедливости. Существует еще очень важное отличие между абречеством и современным терроризмом: абреческое движение – народное, не связанное какими-либо политическими и социальными группами, а терроризм – явление сектантское, возникшее в исламе в XI веке и продолжающее оставаться сектантским. Сектантский терроризм стремится к массовости, осетинское абречество предполагает «одиночный» уход в подполье или же действия небольшой группой – не более 5–6 человек. Само объявление об уходе в абречество содержало в себе проявление социального протеста.