Ужасные невинные - Виктория Платова

Стинг. «Святая Агнесса и горящий поезд», кажется, так называется вещь.

Тоже неплохо.

– Выключи это дерьмо! – морщится соплячка. – Вот ведь туфта! Правда, Дэн?..

Анна Брейнсдофер-Пайпер умоляюще смотрит на меня. В зеркало заднего вида.

– Правда, – подтверждаю я.

– Поставь лучше вот это.

Части тела соплячки существуют совершенно автономно. Только этим можно объяснить сосредоточенность ее левой руки на моем паху, сосредоточенность и полную неподвижность. Только этим можно объяснить проворство ее правой руки: правая рука расстегивает рюкзак, вынимает плейер, открывает его, вытягивает диск и передает Анне Брейнсдофер-Пайпер. Правая рука соплячки не в курсе, что делает ее левая рука. А если была бы в курсе, то… о черт!., непременно бы присоединилась, перспективы у моего паха не самые радужные.

– Седьмой трек, – командует соплячка.

Со стоянки мы выезжаем под Земфиру.

«А девочка… девочка созрела-а-а!..»

Мне больше не удается поймать взгляд Анны Брейнсдофер-Пайпер. В зеркале заднего вида. Зато нижняя часть ее лица просматривается очень хорошо. Скорбные ноздри, скорбный подбородок, скорбные губы, сложенные в скобку или в подкову: крошечную подкову, темно-вишневую подкову, когда-то ее потерял жеребец по кличке Дэн. Салон сотрясается от голоса Земфиры, салон ходит ходуном.

Голос Земфиры – такой же наглый, как соплячка.

Голос Земфиры – такой же печальный, как мать соплячки, Анна Брейнсдофер-Пайпер.

Даже голос Земфиры никогда не сможет примирить соплячку и Анну Брейнсдофер-Пайпер. Никто, ничто и никогда не примирит их.

– Сделай громче! – командует соплячка.

– Это максимум, детка.

– Херня, херня, херня!.. А почему у тебя такая кислая физиономия, мамахен? Тебе не нравится эта музыка?

– Почему же?..

– Тебе не нравится эта музыка, потому что она – русская?

Соплячка нарывается, определенно. Если бы не паспорт, я бы таки врезал Лягушонку. Если бы не паспорт…

– Нет. Мне нравится эта музыка.

– Знаю, что не нравится. Потому что она – русская. А все русское уже давно тебе не нравится! Ты ненавидишь все русское. Может, и Дэн тебе не нравится? Он ведь тоже русский. Ну скажи, скажи, что он тебе не нравится!

– Мне… мне нравится Дэн.

Я не просто не нравлюсь Анне Брейнсдофер-Пайпер. Если бы она могла – она закатала бы меня в асфальт, утопила бы в чайной ложке (да, чайной ложки бы хватило!), бросила бы на съеденье крокодилам, вогнала бы лошадиную дозу цианистого калия, плеснула бы в рожу серной кислотой. Об этом кричит ее подбородок, ее скулы (хорошо еще, что я не вижу глаз), и лишь рот… Лишь рот Анны Брейнсдофер-Пайпер сохраняет нейтралитет – и то благодаря реликтовому слою кожи под темно-вишневой помадой. Тому самому, который никак не может забыть одного – Дэн-Дэн-Дэн.

– Мне нравится твой парень.

– Не пизди, – соплячка все еще не оставляет надежды капитально поцапаться. – И вообще… Насрать мне, что ты о нем думаешь.

– Ну что за выражения, детка!

– Русский мат. Тебе не нравится русский мат? Корчишь из себя европейскую мадам?.. И вот что… Остановишься у аптеки. У первой же аптеки, слышишь!

– Зачем?

– Нам нужно купить презервативы. Правда, Дэн? Паспорт. Паспорт. Паспорт.

– Правда, – подтверждаю я.

Я связан чертовым паспортом по рукам и ногам, мне не вырваться из его клетки, цветная фотография в нем – фотография Макса Ларина – и та имеет больше прав. Но если я даже наплюю на паспорт, то нет никаких гарантий, что Лягушонок не приведет в исполнение вторую свою угрозу: и тогда уже мои права мне будет зачитывать ближайший к месту событий полицейский. У Анны Брейнсдофер-Пайпер гораздо большая свобода маневра, странно, что она ей не пользуется. Напротив, безвольно и совершенно сомнамбулически выполняет все вздорные, за гранью разума желания соплячки. И она действительно останавливается у ближайшей аптеки – сочинительница crimi Анна Брейнсдофер-Пайпер.

– Я быстро, – соплячка выпускает на свободу мой пах, наконец-то! – И без глупостей, пожалуйста!

Это относится не только ко мне, но и к Анне.

Некоторое – совсем недолгое – время я смотрю на небо: сквозь стеклянную крышу «Пежо» оно кажется почти таким же стерильным, как платформа, на которой нас перехватила сочинительница. И почти таким же серым, как небо ЭсПэБэ, бледно-розовые и бледно-зеленые художественные подтеки на нем – не в счет. А если закрыть глаза – исчезнут и подтеки. Если закрыть глаза – можно представить себя в «Галантце» Лоры, пахнущем нейлоновыми колготками Jane В. Или – в «Тойоте Лэнд Крузер», пахнущей чистенькой, гладко вылизанной шерстью Сонни-боя. Если закрыть глаза – можно представить все, что угодно.

– Вы кажетесь мне порядочным человеком, – прерывает молчание Анна Брейнсдофер-Пайпер. На чем основан ее вывод я ума не приложу.

– Вы тоже… очень симпатичная.

– Вы ведь… не сделаете плохо моей девочке?

Эту девочку нужно поставить раком и немилосердно драть ее ремнем. А лучше – пряжкой от ремня. Драть с оттягом, с утра до вечера и с вечера до утра. Может быть, подобная экзекуция хоть немного приведет ее в чувство.

– Она очень ранима, хотя и выглядит грубоватой.

«Грубоватой» – это еще мягко сказано. Психопатка – так было бы вернее.

– …и больше всего она нуждается в друге.

– В дружке, ага, – хмыкаю я.

– Не в дружке, – поправляет меня Анна. – В друге. Который бы помог. Который защитил. Я не смогла стать ей другом, я упустила время, когда могла бы стать ей другом. И этот чудовищный, этот кошмарный возраст…

Анна Брейнсдофер-Пайпер заблуждается. Заблуждение несчастной матери, которая никак не может поверить в то, что ее дочь – психопатка. И дело не в возрасте Лягушонка, которая уже сейчас со смаком исполняет роль вполне взрослой жабы-шантажистки. Дело в тебе, Анна. Слишком уж ты хороша и слишком уродлива Лягушонок. Она бы еще могла простить тебе твою красоту. Но свое уродство уж точно не простит.

– Мне уйти? – спрашиваю я у Анны, не делая и попытки сдвинуться с места.

– Нет, – пугается сочинительница crimi. – Это был бы не лучший выход, поверьте. И зачем вам уходить? Вам ведь нравится моя дочь?

Вот кого бы я пришпилил без всяких рефлексий. Без всяких сожалений, без всякого сострадания – и справедливый акт возмездия не вызвал бы у меня даже изжоги. Если бы Лягушонка звали Август – я отправил бы ее в полет с шестнадцатого этажа еще раз. И еще, и еще. Чтобы потом выбрать самый эффектный, самый запоминающийся дубль и пересматривать его в минуты душевных потрясений: лучшего средства от депрессии и придумать невозможно.

– Вам ведь нравится моя дочь?..

– Очень. Я просто очарован ей.

– Будьте добры к ней. Будьте снисходительны. Будьте терпеливы. Будьте терпимы. Но главное – будьте добры.

Причитания Анны Брейнсдофер-Пайпер, ее тихий, извиняющийся голос забиваются мне в ноздри, мешают дышать. После всего сказанного Анной я пребываю в недоумении: кто из двоих на самом деле психопат – мать или дочь? С Лягушонком все более или менее понятно, но Анна… Подкладывать свою пятнадцатилетнюю девочку под первого попавшегося мужика, и при этом взрослого мужика! Что, если у меня самые дурные намерения? Что, если я собираюсь обнести все их святое шведское семейство или того хуже? На месте Анны я не был бы столь доверчив.

Но я – на своем месте.

Месте порядочного человека.

Совсем недавно я получил в награду десятирублевый глухонемой титул благородного человека, теперь к нему прибавилась еще и порядочность.

Анна Брейнсдофер-Пайпер может не волноваться.

– Будьте добры к ней, – как заклинание повторяет Анна. – Будьте добры. Будьте добры.

– Не волнуйтесь. Ей ничего не угрожает.

– Вас и вправду зовут Дэн? Или это… Это ее очередная придумка?

– Нет. Меня и вправду зовут Дэн.

– Удивительно… Удивительно…

До этого я разговаривал лишь с затылком Анны и с темно-вишневой подковой ее губ в зеркале заднего вида; она обернулась ко мне только сейчас.

Поворот головы Анны Брейнсдофер-Пайпер.

Он исполнен непередаваемой грации, царственного величия. История помнит массу королев по имени Анна, жаль, что я недружен с историей, тут даже покойная Лора не смогла бы мне помочь. Пятьсот самых выдающихся деятелей мировой культуры – всегда пожалуйста, но с королевскими особами наверняка будет напряг. Никого и не вспомнить, за исключением вечно живой английской и перманентно впадающей в благотворительность испанской. Принцесса Диана так и умерла принцессой, к тому же в ней было что-то от попсовой дивы, милый, к тому же она была чересчур киногеничной, чересчур фотогеничной, она вызывала слишком земные и слишком запретные чувства – а такие вещи не прощаются. Бог не любит конкурентов.

– Удивительно!

– Что же в этом удивительного?

– Иногда мне кажется, что это имя преследует меня. Впрочем, неважно… Чем вы занимаетесь, Дэн?