Краткий конспект истории английской литературы и литературы США - Сергей Щепотьев

Заключительный эпизод романа — случайная поездка в автомобиле с двумя бизнесменами, предложившими подвезти его. Здесь Эймори разражается дикими, странными разглагольствованиями, отчасти негодуя на царящие в окружающем его мире порядки, отчасти желая подразнить слишком благополучных незнакомцев социалистическими лозунгами.

«Но вы же не верите во все эти социалистические клише, которыми вы говорите», — догадывается один из его собеседников.

И Эймори сознается, что не уверен и в половине сказанного. И объясняет свое настроение так: «Я продукт разбросанного сознания беспокойного поколения — со всеми причинами продать радикалам разом и свой мозг, и перо <...>. Я и мне подобные будем сражаться против традиций. По крайней мере попытаемся заменить одни запреты другими <...>. Одно я знаю: если жизнь — это не поиск Грааля, то она — чертовски забавная игра».

Внезапно выясняется, что хозяин автомобиля — отец погибшего соученика Эймори, Джесса Ференби. И Блэйн чувствует: «тот факт, что он знал Джесса, перевесил всю неприязнь, порожденную его высказываниями».

Возвращаясь в Принстон ночью, Эймори рассуждал о своем поколении и, сожалея о его судьбах, «не сожалел о себе: искусство, политика, религия — что бы ни стало для него средством самовыражения, он знал, что теперь он в безопасности, свободен от всякой истерики: он мог принять приемлемое, странствовать, расти, бунтовать, спокойно спать многие ночи...

Он знал, что в его сердце не было Бога, его мысли были еще в беспорядке, была боль памяти, сожаление об утраченной юности — но воды избавления от иллюзий не смыли с его души способности любви к жизни, безумной суеты прежнего честолюбия и неосуществленных мечтаний. <...>

Он не мог сказать, почему борьба все еще чего-то стоила, почему он был исполнен решимости как можно полнее использовать себя и наследство тех, кого знал когда-то.

Он простер руки к кристально чистому, светлому небу:

— Я знаю себя! — воскликнул он. — Но и только».

Пожалуй, это один из самых оптимистических финалов книг, написанных писателями «потерянного поколения», и в том числе — самим Скоттом Фицджеральдом. Остается только сожалеть, что автобиографический роман, как видно, выразивший настроение самого автора в период его создания, не стал пророческим. Правда, он принес Скотту и деньги, и славу. Но дальнейший путь писателя был, увы, роковым.

В том же 1920 году Фицджеральд издал книгу рассказов, по общему мнению критики, значительно уступавших его роману.

Он задумал новый роман о том, как молодая супружеская пара, по его собственным словам, «потерпела кораблекрушение на отмели распутства». Хотя писатель всегда отрицал автобиографический характер этой книги, Глория из «Прекрасных и проклятых» опять сильно напоминает Зельду, а ее муж Энтони в значительной степени — самого Скотта. Особенно же наводит на мысль о сходстве супругов Пэтч и Фицджеральдов как раз распутство, о котором свидетельствуют многие друзья семьи Скоттов. Здесь и вызывающее поведение, и экстравагантные для того времени наряды Зельды, из-за которых супругов не пускали в порядочные отели, и нелепая покупка подержанного автомобиля, которым никто из них толком не умел управлять и который был причиной многих неприятностей с полицией. И бесконечные семейные сцены на почве обнаружившихся различий в привычках и характерах. И опять-таки — пьянки.

Наконец, в интервью журналу «Shadowland» в январе 1921 г. писатель уверяет, что «действительно женился на героине своих рассказов» — почему бы не прибавить «и романов»! Тем более что, как уже упоминалось, в Розалинде из первого романа сама Зельда узнавала себя, и достоверно известно, что при работе над образом Глории Скотт пользовался дневниками жены, которые порой прямо цитировал в новой книге.

В апреле «Прекрасные и проклятые» были завершены и начали печататься в «Metropolitan Magazine», а летом Скотты совершили поездку в Европу. В Англии критик Максуэлл Перкинс представил их Джону Голсуорси, и тот пригласил их отобедать с другими английскими и ирландскими литераторами. Они познакомились также с леди Рэндолф Спенсер Черчилл, и ее сын, Уинстон, будущий прославленный премьер-министр, час беседовал за обедом с Зельдой, которая его очаровала. Есть сведения и о знакомстве Скотта с Джеймсом Джойсом.

Далее их путь лежал во Францию, оттуда в Италию. Европа разочаровала Скотта: «Черт побери Европейский континент, — писал он Э. Уилсону, — он вызывает разве только антикварный интерес».

В конце октября Зельда родила дочь, которую назвали Патрисия, тут же переименовали в Фрэнсез Скотт Фицджеральд, а в обиходе звали Скотти.

К весне писатель слегка переработал новый роман для публикации отдельной книгой. Эскиз обложки вызвал его раздражение: «Это ухудшенное, издание меня самого». Не был утвержден и эскиз, выполненный Зельдой, на котором героиня, напоминающая ее самое, была помещена в бокал шампанского.

Этот роман был принят критикой не более чем вежливо. Не выказывали энтузиазма и читатели. Книжка продавалась без особого успеха.

Может быть, как раз потому, что автор развенчивает в ней восторженных читателей своего первого романа, молодых «прожигателей жизни», которые, как отмечали первые же рецензии, представлены «во всей своей непристойной банальности» и не поднимаются «до уровня обычной человеческой порядочности». Роман называли социальным документом, фотографией, но «в то же время неправдоподобным, как часто бывают неправдоподобны снимки». Трудно судить о степени правдивости отображения Фицджеральдом персонажей избранной им социальной группы: мы бесконечно далеки от этих американцев, живших в первой четверти минувшего двадцатого века. Судя же по общечеловеческим нормам и с точки зрения художественной критики, нельзя не отметить проявившийся в новом романе Скотта тонкий психологизм, с которым он прослеживает зарождение и становление в своих героях взаимной любви, сложное переплетение нежности, их страстной потребности друг в друге и раздражения друг на друга вскоре после свадьбы.

С первых же строк автор характеризует Энтони как человека, пытающегося разобраться в самом себе, «прямого, упорного и надменного, сознающего, что чести не существует, но все же честного, сознающего софистичность мужества, но все же храброго». Из краткой его родословной мы узнаем, что Энтони был единственным сыном рано умерших родителей и внуком бывшего кавалерийского майора, после выхода в отставку сколотившего состояние в семьдесят миллионов долларов на выгодных сделках, заключенных на Уолл-стрит.

Будучи свидетелем кончины отца, Энтони с одиннадцати лет испытывал страх смерти: для него «жизнь была борьбой со смертью, поджидавшей на каждом углу». Лекарством от этого страха стало чтение. Другое увлечение мальчика — коллекционирование марок. Энтони окончил Гарвардский университет, два года провел в Италии, изучая искусство и архитектуру, и в ожидании наследства от деда занимается историей средних веков.

«Долгая отчужденность в юности и — как следствие — застенчивость определяли его дальнейшее поведение», — сообщает автор.

Ни занятия Энтони, ни его скромность не вызывают одобрения у старого Адама Пэтча.

Энтони общается с близкими друзьями — блестящим выпускником Гарварда Моури Ноблом и эксцентричным Ричардом Карамелом, начинающим драматургом, который сочиняет пьесу, шокирующую общество средой обитания ее героев — трущобами Нью-Йорка. К этому времени Энтони обретает ироничность — качество, которое, как пишет Фицджеральд, придало ему лоск.

Интересна короткая глава «Воспоминание о рае», непосредственно предваряющая знакомство Энтони с Глорией. Это метафорический диалог Чистого Ветра с возрождающейся в начале каждого века Красотой. Красота расспрашивает о своем новом «назначении», и Ветер характеризует новый, двадцатый век и роль, которая будет отведена в нем Красоте. Характеристика эта вполне пессимистична.

«Твоя жизнь на земле будет, как всегда, интервалом между двумя значительными взглядами в мировое зеркало, — говорит Ветер Красоте. — Поначалу предполагалось, что ты на этот раз станешь киноактрисой, но потом решили, что это нежелательно. Все свои пятнадцать лет ты будешь считаться тем, что называется „с-вэтская девица“. — „Что это?“ — „Что-то вроде фальшивой аристократки. <...> В течение своих пятнадцати лет ты будешь известна как дитя рэгтайма[40], „пташка“, джазовая малышка, малышка-вамп[41].

Ты будешь танцевать новые танцы не хуже и не лучше, чем танцевала старые“. — „Мне будут платить?“ — „Да, как всегда — за любовь...“

С легкой усмешкой Красота спрашивает: „А мне понравится, что меня будут звать джазовой малышкой?“ И Ветер мрачно (!) отвечает: „Ты это полюбишь...“»