За Уралом. Американский рабочий в русском городе стали - Джон Скотт

Разговаривая с людьми во Франции и в Америке, я был поражен интересом, проявляемым ими к Советскому Союзу, а также широко распространившимися неверными представлениями о России и вообще обо всем русском. У всех имелось на этот счет свое собственное, упрямо отстаиваемое мнение. Коммунисты и сочувствующие им люди считали Россию панацеей от всех зол. Они даже и слушать не желали никакой критики в адрес советской системы, руководителей в Кремле или «социализма» в том виде, как его строили в Советском Союзе. Другие были насквозь пропитаны историями Юджина Лайонса и не хотели даже допустить мысли о том, что Россия достигла чего-то еще, кроме хаоса, страданий и беспорядков. Они рассерженно отмахивались от явных успехов русских в промышленности и материальной сфере. Любой экономист или бизнесмен должен был бы видеть, что возросшее в три раза за одно десятилетие производство чушкового чугуна — это серьезное достижение и оно несомненно будет иметь далеко идущие последствия и может повлиять на расстановку экономических и военных сил в Европе. Чушковый чугун — это чушковый чугун, и не имеет значения, что доменные печи были построены специалистами-заключенными и раскулаченными крестьянами.

После жизни в Советском Союзе мне было очень трудно привыкнуть к американской рекламе. В России ее почти не существовало. Государство рекламировало облигации и сберегательные кассы, стремясь удержать людей от покупки товаров повседневного спроса, которых было еще мало. Ни в прессе, ни в метро, ни на плакатах и афишах, ни в объявлениях, ни по радио не рекламировался практически ни один товар, кроме косметики. Вместо того чтобы побуждать русских людей покупать и курить какой-то определенный сорт сигарет, их постоянно призывали изучать Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, принимать участие в работе обществ гражданской обороны, увеличивать выпуск продукции, снижать производственные затраты, улучшать качество и быть бдительными. Они курили те сигареты, которые были в магазине и на которые у них хватало денег.

В то же время поразили бесполезность и тупость американской рекламы по сравнению с разумностью и целесообразностью политической и экономической рекламы, или пропаганды, русских. И в последующие годы, когда я несколько раз уезжал из Советского Союза и попадал в «капиталистический мир», это впечатление скорее усиливалось, а не ослабевало.

Проведя месяц в Штатах и две недели в Москве, я отправился обратно в Магнитогорск, нагрузившись товарами, купленными в Америке для Маши и детей, и предметами для дома. Мои чемоданы были набиты карманными электрическими фонариками, венчиками для взбивания яиц, поясами, туфлями, одеялами, несметным количеством других предметов. Я сдал их в багаж и ехал налегке, но в «твердом» вагоне третьего класса, потому что у меня уже почти не было денег. Три дня я ехал по России, трясясь и подпрыгивая на ухабах. У некоторых пассажиров были матрасы. На один вагон их полагалось двадцать штук. Они доставались тем, кто приходил первым. Мне повезло, я оказался одним из первых, когда мы выезжали из Москвы, и у меня был матрас.

Наконец мы прибыли в Магнитогорск, и несколько сот людей вылезли из поезда, образовав огромную толпу, которая ринулась к выходу из вокзала мимо грязного, засаленного буфета и красиво оформленного, большого газетного киоска. Я опять постарался оказаться в числе первых, так как знал, как важно быть впереди толпы. Мне это удалось потому, что я не был обременен большим количеством багажа и мог идти довольно быстро.

Футах в пятидесяти от вокзала проходила широкая трасса, движение на которой было весьма оживленным. У телеграфного столба с табличкой «Автобусная остановка» сейчас же образовалась очередь.

Через двадцать минут после прибытия поезда подъехал автобус и его тут же начали брать приступом. Немедленно поднялся невероятный шум и гам. «Кондуктор, не пускайте в автобус людей без очереди», — закричали люди, пытавшиеся навести какой-нибудь порядок. Недисциплинированные вновь прибывшие не говорили ничего, но расталкивали всех плечами, пробираясь к автобусной двери. Кондукторша высунула голову из дверного проема и стала ругать людей, мешавших друг другу и старавшихся пролезть первыми в автобус. «Граждане! — продолжала кричать кондукторша. — Что это такое, черт возьми! Вы разломаете автобус, и тогда никто не уедет».

Мне удалось протиснуться внутрь, и я, стиснутый со всех сторон, затрясся по ухабистой дороге; доехав до конца трамвайной линии, автобус изрыгнул свой груз и поехал на вокзал за следующим. Трамвай был меньше набит, и я с комфортом доехал до остановки «Базар», где в трамвай забрались несколько десятков мужчин и женщин с пузатыми хозяйственными сумками. У одной женщины через плечо был перекинут холщовый мешок. Трамвай уже отправился, когда мешок заходил ходуном и из него раздался какой-то визг. Женщина смутилась, а пассажиры стали интересоваться, что у нее там, и, когда она наконец открыла мешок, все увидели двух поросят, которые брыкались и визжали. Кондукторша дала звонок водителю, чтобы он остановил трамвай, и велела женщине с поросятами сойти. Женщина пыталась возражать, но кондукторша настояла на своем — поросятам не место в трамвае.

Глава VI

На следующий день, приняв ванну и приведя себя в порядок, я отправился на комбинат, где обнаружил, что за время моего отсутствия чистки приобрели удивительно большие размеры. Люди боялись любого иностранца и всего иностранного. Главный мастер коксового завода сказал, избегая смотреть мне в глаза, чтобы я встретился с Сёмичкиным.

Сёмичкин выглядел измученным, обеспокоенным и раздраженным. Как я узнал позже, его несколько раз допрашивали органы НКВД, хотя и ни разу не арестовывали.

«Прости, Джек, — сказал он сдержанно. — Я ничего против тебя не имею. Но мы не можем держать здесь иностранцев. А ты не только иностранец, ты еще к тому же только что был за границей».

Я ушел с завода и направился домой, чтобы все обдумать. Маша рассказала мне, что почти все иностранцы либо уже уехали, либо собирались уезжать: те, у кого были иностранные паспорта, возвращались обратно домой в свои страны, а тех, кто принял советское гражданство, арестовывали и отправляли в Сибирь.

У меня был длинный разговор с Колей. «Лучше уезжай, — сказал он. — Сейчас иностранцам здесь не место».

В тот вечер мы с женой приняли решение уехать. На следующий день Маша подала заявление с просьбой разрешить ей уехать в Америку на постоянное место жительства. Прошло почти четыре года, прежде чем ей дали это разрешение на выезд. Я оставался в Магнитогорске еще три месяца, живя на Машины деньги и ожидая, когда ей дадут разрешение уехать. У меня не было работы, и поэтому двери института были для меня закрыты. Я играл с Андре в шахматы до тех пор, пока его не арестовали. Я понял, что мои друзья чувствуют себя очень неуютно, когда я прихожу к ним в гости, так что большую часть времени я сидел дома, стуча на машинке. Каждую ночь в Кировский район приходили, шатаясь от усталости и с красными от недосыпания глазами, сотрудники специальных групп, производивших аресты.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});