Законы отцов наших - Скотт Туроу

Он взял спящего сына на руки и едва заметно прикоснулся к его лбу губами, в то же время не сводя с меня глаз. Он знал наверняка, что произвел на меня глубокое впечатление.

На следующий день, тридцатого апреля, Эдгара уведомили, что университет разрывает контракт с ним и, следовательно, он уволен. За решение проголосовало более трех четвертей членов ученого совета. Когда ректор университета возвращался домой с совещания, его освистали члены «Одной сотни цветов», выстроившиеся на улице с плакатами, осуждавшими увольнение их лидера. Прибывшие вскоре стражи порядка затолкали демонстрантов в машины и увезли. Эдгар на какое-то время стал популярной личностью на всех калифорнийских телеканалах. У него постоянно брали телеинтервью, его часто приглашали на ток-шоу.

— Свобода речи и мысли, — говорил он, — считавшиеся непреходящими ценностями университетской жизни, оказались фикцией, бессовестным обманом, ширмой, за которой скрывалось железное лицо политической косности и реакции.

И все же, несмотря на весь свой драматизм, этот телесюжет не занимал ведущей роли в теленовостях. В тот день, в 11 часов вечера, когда мы с Майклом уселись в спальне, куда я перенес телевизор, чтобы не мешать Нилу спать, главной новостью оказалось обращение Ричарда Никсона к нации, с которым президент выступил за несколько часов до этого. В газетах сообщалось о предстоящем обращении, но никто, в том числе и я, не знал и не догадывался, чему оно будет посвящено. И вот теперь Никсон объявил о вторжении американских войск в Камбоджу с целью изгнания оттуда северовьетнамских формирований и уничтожения баз снабжения Вьетконга. Он сказал также, что американская авиация будет наносить удары по той части Хошимина, которая проходила через Лаос. Наглая морда Никсона, навевавшая ассоциации с оруэлловскими персонажами, расплылась по всему экрану. Он нахально уверял народ, что такие меры не приведут к эскалации конфликта.

— Ты можешь этому поверить? — спросил я у Майкла, а тот в ответ лишь вяло пожал плечами.

Затем диктор перешел к другим новостям — увольнению Эдгара, расследованию обстоятельств аварии в Копечке, в ходе которого судья подверг сомнению достоверность показаний Эдварда Кеннеди: предположению полиции, что Хуанита Райс и ее похитители ограбили еще один банк в западном Лос-Анджелесе. Майкл вскоре после этого встал и, ступая на цыпочках, двинулся к выходу, сказав, что у него слипаются глаза, а я никак не мог успокоиться и в душе метал громы и молнии в адрес федерального правительства. Сначала Никсон успокаивал всех, говоря, что война подходит к концу, а теперь он посылает войска в другую страну, не спросив согласия у ее правительства. Стало быть, он вешал всем лапшу на уши. Несмотря на все протесты, антивоенные марши, организованное движение диссидентов — несмотря на все мои страдания! — Никсон по-прежнему находился под влиянием генералов и в плену собственной паранойи. Как всегда, он отказывался пойти на поклон к коммунистам и изо всех сил старался выиграть войну, которую мог только проиграть, посылая на смерть молодежь ради эго стариков и прибылей военно-промышленного комплекса.

В течение часа я слышал громкие голоса снаружи. На Университетском бульваре протестующие завладели микрофоном в ресторане для автомобилистов, и из мощных динамиков на всю округу разносились скандируемые ими лозунги: «Долой Никсона! Долой войну!» Другая группа демонстрантов вышла на проезжую часть улицы, полностью блокировав все движение автотранспорта, и хором вторила первой группе. Я высунулся в открытое окно и принялся орать во всю глотку: «Долой Никсона!» Я кричал, пока не проснулся Нил и в горле у меня не запершило так, что я даже испугался, как бы не порвать голосовые связки.

Следующим утром, когда я встал, у меня было такое ощущение, будто ночью я уже просыпался. На очень короткое время меня вырвал из объятий сна гулкий удар. Мне показалось, что начинается гроза. Этот звук, громкий и раскатистый, рухнувший единожды с неба, до сих пор остался в моей памяти. Впрочем, я не уверен.

Как обычно, я проснулся в пять часов и сразу же пошел в душ. Примерно в это же время, минуты две-три спустя, на лестнице раздался сильный топот. Судя по всему, по ней поднималось несколько человек в тяжелой обуви, которым было явно наплевать, что они могут разбудить кого-то в столь ранний час. Затем вверху раздался грохот, от которого, как мне показалось, затряслось все здание. После я услышал крики. Выключив воду в душе, я бросился к входной двери. Когда открыл ее, то увидел на площадке трех копов в полном боевом снаряжении, шлемах со щитками, черных блестящих берцах и пуленепробиваемых жилетах. В руках у них были дубинки. Один из них увидел меня и приказал:

— А ну, живо назад в квартиру!

Из всей одежды у меня было только полотенце, которым я наспех обмотался вокруг талии. Однако даже в таком полуобнаженном виде я не оробел, что удивило меня самого. Все мое обычное инстинктивное уважение к представителям власти куда-то улетучилось.

— Пошел ты к гребаной матери! — ответил я.

Это было верным признаком утраты мной чувства реальности. Коп отшатнулся, словно его ударили, и поднял руку с дубинкой.

Сверху послышались громкие возбужденные голоса, и деревянная лестница опять затряслась от тяжелого топота. Я поднял голову и увидел, как два копа в таком же снаряжении ведут вниз Эдгара. Они держали его за руки, заведенные за спину. На запястьях поблескивали наручники.

— Какого черта? Что здесь происходит? — спросил я.

Проходя мимо меня, Эдгар улыбнулся. Во всяком случае, так мне показалось. У него был растерзанный вид: темные встрепанные волосы и босые ноги. Очевидно, второпях он успел лишь натянуть брюки. Носки и туфли ему уже не дали надеть. Трое копов на площадке, включая того, который уже замахнулся на меня дубинкой, повернулись и вышли из подъезда, чтобы дать дорогу своим коллегам и арестованному. Эдгара вывели наружу и запихнули на заднее сиденье патрульной машины, припаркованной внизу. В ней все это время работала рация, чей шип и потрескивание я слышал с самого начала, однако не придал этому значения. Когда я опять взглянул наверх, то увидел Джун. В длинной белой ночной сорочке она стояла в нескольких шагах от порога квартиры и крепко прижимала к себе Нила, завернутого в большую пеленку. Только теперь он начал плакать. Позади них я увидел сорванную с петель дверь. Расщепленная светлая древесина в местах, где раньше были петли, напоминала расколотое ударами молнии дерево.

— Что произошло, ради всего святого?

Я завел их в свою квартиру. Джун вся тряслась от нервного возбуждения. Я одел Нила и уложил его на диван. Пеленка, разумеется, была уже мокрая. Мне не сразу удалось успокоить мальчика. Джун вскоре все же пришла в себя и тоже принялась утешать сына. Очевидно, он мало что видел, так как проснулся в тот момент, когда его отца, закованного в наручники, уже выводили из квартиры. Мы с Джун уверяли его, что с Эдгаром все будет в порядке. В конце концов Нил внял нашим уговорам и опять заснул. Мы удалились на кухню, где я заварил свежий чай. Фарфоровые чашки забрала Сонни, поэтому пришлось наливать чай в стаканы. Прихлебывая мелкими глоточками горячий ароматный напиток, мы стали шепотом обсуждать происшедшее.

— Так, значит, они вломились к вам без предупреждения? Просто взяли и выбили дверь?

— Они сказали, что у них есть ордер на арест, однако я его так и не увидела.

Джун зажгла сигарету. Природная женская стыдливость, очевидно, взяла верх, и, прежде чем покинуть свою разоренную квартиру, она накинула себе на плечи старую зеленую вязаную шаль, и вот теперь сидела в моей кухне в одной хлопчатобумажной ночной сорочке, придерживая руками шаль.

— Но за что? Какое обвинение они ему предъявили?

Она глубоко затянулась сигаретой, очевидно, обдумывая мой вопрос.

— Бомба, — ответила затем она. — Вчера вечером. Если точнее, около часа ночи в Центре прикладных исследований взорвалась бомба. Уничтожено все западное крыло здания. Там находилась большая часть лабораторий. — Она описала сцену взрыва: осколки стекол и кирпичи разлетелись в радиусе полмили от эпицентра.

Я поинтересовался, не было ли пострадавших.

— Здание было… — начала она, но умолкла. — Здание было пустым. Хотя говорят, — голос Джун опять дрогнул, — что кто-то припозднился в лаборатории. Один из университетских профессоров. Его госпитализировали. Еще говорят, что бедняге пришлось ампутировать то ли кисть, то ли даже всю руку.

— О Боже! И они увидели в этом повод арестовать Эдгара?

— Скорее всего именно так и обстоит дело. Я постоянно твержу ему об этом. Именно так поступил с нами ученый совет, и никто из коллег Эдгара не поднял голос в его защиту. Они с самого начала намеревались сделать это. А теперь сбросили с себя последние покровы приличия, последний плюмаж классовой принадлежности. Это будет происходить снова и снова. Был бы повод. Любой. А если его не найдется, то его изобретут. Какими бы осторожными мы ни были. Ведь вы же понимаете, не так ли?