Законы отцов наших - Скотт Туроу

— Именно так.

— Модерн, — говорит он.

— Постмодерн, — отвечаю я. — Иногда, когда на меня находит хандра, я удивляюсь, конечно.

— Чему?

— Да тому, что я уже заранее знала, что мне придется расстаться с Чарли. Наверное, я всегда жила с сознанием того, что мой брак обречен.

Сет в замешательстве. Он, похоже, ничего не понимает.

— Я имею в виду свою мать, — говорю я. — Эта женщина вырастила меня в одиночку. И вот теперь я делаю то же самое. И мне приходит в голову: а может быть, это было предопределено мне судьбой? Чем больше я старею, тем больше похожу на нее. Так мне кажется.

— Ты совсем не похожа на нее, Сонни! Никакого сходства. — Даже когда мы продолжаем двигаться, Сет хватает меня за руку и сильно сжимает запястье, точно так же, как я недавно сжимала его руку. Его зеленые глаза широко открыты. — Она была сумасшедшая.

Напоминание о том, какой странной все считали Зору, пронзает мое сердце болью, появляющейся внезапно, словно копье, прилетевшее ниоткуда. Я никогда не решалась сказать даже себе самой, что Зора не такая, как все. Маленькая, худенькая, с бельмом на глазу — результат детской шалости с шутихами на Новый год, — она всегда говорила громко и страстно, неизменно потчуя меня заученными наизусть цитатами из произведений писателей левого толка, от Уолта Уитмена до Мода Гона, и слухами о деятелях профсоюзного движения. Она вечно суетилась, вечно что-то искала. Она рыскала по лавкам старьевщиков и букинистов в поисках сокровищ — аптекарских флаконов, шкатулок для швейных принадлежностей, канцелярских скрепок с причудливыми завитушками; библиографических редкостей: старого перевода книги Рубена Дарю «Песни жизни и духа», Феликса Холта, Джорджа Элиота. Обращаясь ко мне, она всегда употребляла очень нежные и ласковые слова: «моя любимая крошечка», «мое сокровище», «мое солнышко», — и это было правдой. Быть объектом всей гальванической страсти Зоры означало находиться в центре мира. Однако бывали и другие времена, когда ее, что называется, заносило.

Однажды она потеряла меня в бурю, которая разразилась на общешкольном родительском собрании, где Зора выразила протест против включения в текст «Клятвы верности» слов о Боге. В эпоху, когда мужчины не сидели дома с детьми, а работавшие женщины не тратили своих заработков на ясли или детские сады, мне часто приходилось таскаться с Зорой на митинги и заседания разных комитетов. Я играла с куклами под столами и пила колу, которую мне покупали сердобольные друзья матери, а в это время она и другие яростно обсуждали вопросы стратегии и тактики рабочего и коммунистического движения и курили сигареты без фильтра. Однако в тот вечер Зора, очевидно, забыла, что находится не среди друзей и единомышленников. Она была там совершенно одна, если, конечно, не считать меня, и противостояла огромному, враждебно настроенному большинству, состоявшему из мелких торговцев, в среде которых она в свое время выросла в Кевани. Я, щупленькая девочка в джемпере, доставшемся мне от кузины, стояла там, прижав к груди тряпичную куклу и вцепившись в подол платья матери. Зора бурно жестикулировала; голос у нее то и дело срывался на хрип. В конце концов ее вытолкали из зала, провожая криками: «Убирайся отсюда, ты, польская идиотка, безбожница, продажная коммунистическая тварь! Возвращайся к себе в Москву!»

С перекошенными от злобы лицами люди потрясали кулаками, вскакивая с мест, и даже плевались. В этой кутерьме я оторвалась от Зоры и осталась одна. Меня толкали со всех сторон, и я боялась, что она даже не заметила моей потери. Я стояла и хныкала: «Мама!» А затем внезапно пришло спасение, когда Зора повернулась, чтобы ответить какому-то особо рьяному обидчику еще более изощренным ругательством, и, увидев меня, подхватила на руки.

Мы оба, Сет и я, повзрослели вместе с родителями, которые не шли в ногу со временем, оказавшись выброшенными из общего потока.

— Расскажи мне о своей дочери, — говорит он наконец.

Мы долго обсуждаем с ним эту тему. Привередливость Никки в одежде. Ее настроение. Подвиги в детском саду. На обратном пути мы пробегаем под железобетонным переходом через шоссе и потом бежим по небольшому итальянскому кварталу, где до сих пор сохранились пекарни с темными навесами и лавчонки с распятием над прилавком. Рестораны, которые здесь встречаются на каждом шагу, полны публики. Это в основном адвокаты и служащие Дворца правосудия. За некоторыми столиками сидят мужчины и женщины, которых занесло сюда по неизвестной прихоти судьбы. Для них главное — скоротать несколько часов за стаканчиком виски или вина. Седоволосый мужчина в рубашке с короткими рукавами, несмотря на холод, стоит на тротуаре перед своим маленьким домиком и с наслаждением покуривает сигарету, подозрительно посматривая на прохожих.

Через несколько дверей встречается замечательная овощная лавка «Молинарис». В нынешнем сезоне Джоко выложил красивые пирамиды из цитрусовых. Под прилавками, здесь же на улице, стоят электрокамины с раскалившимися докрасна спиралями. Провода от них уходят в глубь лавки. Мы покупаем горную воду и два огромных яблока.

— Черт возьми, посмотри на меня, — говорит Сет, когда мы уходим с покупками.

Его рубашка насквозь промокла от пота, и влажное темное пятно появилось даже на спортивной куртке, под мышкой. Ему придется вернуться в отель «Грэшем», говорит он, чтобы отдать куртку консьержке. Мы уже не бежим, но просто идем шагом по направлению к Дворцу правосудия.

— Я вижу, ты очень мужественная женщина, если так стойко переносишь удары судьбы, — говорит Сет. — Ведь тебе тоже крепко досталось. Развод, рак. Мать-одиночка. А ты выглядишь собранной и решительной.

— Развод, — отвечаю я, — был неизбежностью. А Никки — моя радость. Оказаться сраженной болезнью, да еще такой, было для меня, конечно, страшным ударом, однако думаю, что в основном я уже выкарабкалась. Раз в полгода или чуть реже у меня бывают кошмары, когда мне кажется, что я опять переживаю критический момент, когда нужно начинать все сначала. Но это длится всего лишь несколько часов. А так я по большей части — как ты сказал? — решительная, собранная? Может быть. Но мужество и героизм здесь ни при чем. Больше всего меня радует, и я горжусь этим: я не стала болезнью. Знаешь, как начинается в больнице? Там к тебе относятся так, словно у тебя нет имени. Тебя идентифицируют по процедурам. «Вы — мастэктомия». «Вы — колостомия». Невольно начинаешь думать, что болезнь, угрожающая твоей жизни, и есть твоя жизнь. И я прошла через это. И у меня появился ребенок. Я стала работать судьей. Да, в жизни бывает всякое. Не только хорошее. Случаются и плохие вещи. Например, рак или развод. Что поделаешь? Конечно, все эти катаклизмы оставляют след в твоей душе. Я узнала о себе, наверное, больше, чем все остальные люди. Последние десять лет, когда мои однокашники по колледжу уже обзавелись коллекцией привычек и избранных рефлексов, которые они называют жизнью, — для меня этот же период был похож на налет бомбардировщиков: один сюрприз за другим, как взрывы бомб, ложащихся рядом. Болезнь. Знакомство с Чарли. Окончание юридической школы. Рождение ребенка. Развод. Должность судьи. И я задаю себе вопрос: когда же для меня наступит покой и я окажусь в таком месте, где буду чувствовать себя вольготно или хотя бы смогу перевести дух?

— Да, случаются и плохие вещи, — повторяет Сет, и только теперь мне становится ясно, что именно содержалось в его замечании насчет моей решительности.

Мной овладевают вялость и безжизненность, несмотря на то что я продолжаю испытывать к нему сострадание, переходящее в какую-то странную боль, словно что-то изнутри распирает грудную клетку, стремясь вырваться из нее.

— Столько времени нужно, Сет.

— Люди говорят… — Он ловит мой взгляд. Сет уже слышал все это.

Я начинаю извиняться, но он перебивает:

— Я вовсе не хотел упоминать об этом. Я действительно ненавижу.

— О, Сет, просто я…

У меня разрывается сердце от мысли, что мой старый друг, человек, который занимал так много места в моей жизни, мог замкнуться в себе, остаться один на один с горем. Я не слезлива по характеру. У меня глаза никогда не были на мокром месте, но, к своему изумлению, я обнаруживаю, что по щекам текут слезы. Сет на мгновение прижимает меня к себе одной рукой за плечи, и я вытираю нос о рукав свитера, из которого торчат нитки. К счастью для нас обоих, мы находимся позади Дворца, там, откуда стартовали.

— Ну вот ты и размялась немножко, — говорит он просто потому, что больше нечего сказать. Я могу лишь улыбаться в ответ. — Ты когда-нибудь приведешь сюда Никки? Мне бы очень хотелось познакомиться с ней.

Невинная просьба, но, как и все прочее в этот момент, она переворачивает мне сердце, заставляя думать о том, что́ Сет должен испытывать при виде детей своих друзей. Очевидно, для него это и пытка, и утешение, и вновь обретаемое мужество.