Штамм. Закат - Гильермо дель Торо

Сидя на своем месте, среди людей, Сетракян чувствовал себя странным образом оголенным. Ощущение было такое… будто за ним наблюдает пара глаз, причем наблюдает не отвлеченно, а понимающе. Эти глаза видели его насквозь, и взгляд их был хорошо знаком Сетракяну.

Он обнаружил источник своей паранойи за дымчатыми стеклами очков, в трех рядах позади, в другой половине зала, отделенной от него проходом. Глаза принадлежали человеку, одетому в костюм из темной ткани, руки его были затянуты в черные кожаные перчатки.

Томас Айххорст.

Лицо нациста выглядело очень гладким, словно обитым кожей, а тело в целом казалось даже слишком уж хорошо сохранившимся. Конечно, в том числе за счет грима телесного цвета и парика… но все-таки было кое-что еще. Неужели пластическая хирургия? Неужели они держат под замком какого-нибудь безумного врача и тот работает над внешностью Айххорста, чтобы этот немертвый мало отличался от людей и мог спокойно ходить-бродить среди живых? Хотя пол-лица нациста скрывалось за большими темными очками, Сетракян понял – от осознания этого его даже прошиб холодный пот, – что Айххорст смотрит ему прямо в глаза.

Аврааму не было еще и двадцати, когда он попал в лагерь, – вот теми молодыми глазами Сетракян и смотрел теперь на бывшего коменданта Треблинки, испытывая при этом тот же самый жгучий ужас в сочетании с совсем уж безрассудной паникой. Тогда, в лагере смерти, это злобное, порочное существо, еще в человеческом обличье, повелевало жизнью и смертью. С тех пор минуло почти семьдесят лет… но сейчас кошмар давно ушедших дней нахлынул на Сетракяна, будто все происходило не далее чем вчера. Этот зверь, это чудовище… оно словно обрело новую силу, стократно умноженную.

Пищевод старика обожгло резкой болью – он едва не захлебнулся подступившей к горлу желчью.

Айххорст кивнул Сетракяну – весьма учтиво. И весьма сердечно.

Нацист даже вроде как улыбнулся. Только на самом деле это была не улыбка – просто способ приоткрыть рот, чтобы Сетракян мельком увидел внутри кончик жала, подрагивавший меж накрашенных губ.

Сетракян снова повернулся лицом к сцене. Его изуродованные руки бешено тряслись, но он постарался скрыть дрожь – старый человек должен стыдиться своих юношеских страхов.

Айххорст пришел за книгой. Он будет сражаться от имени Владыки, – сражаться на деньги Элдрича Палмера.

Сетракян полез в карман и нащупал скрюченными пальцами коробочку с таблетками. Достать лекарство было трудно вдвойне – профессор не хотел, чтобы Айххорст увидел, насколько ему нехорошо, и возликовал.

Сетракян незаметно сунул под язык таблетку нитроглицерина и стал ждать, когда лекарство подействует. Он дал себе обет: даже если ему суждено испустить здесь дух, он все равно побьет этого нациста.

Твое сердце, еврей, бьется неровно.

Внешне Сетракян ничем не выдал, что в его голове загремел этот голос. Как ни трудно ему было, он справился с собой и ни малейшим образом не отреагировал на появление в своем мозгу самого нежелательного из всех возможных гостей.

Перед его глазами исчезла сцена, исчез аукционист. Вокруг исчезли Манхэттен и весь Североамериканский континент. Сейчас Сетракян видел только колючую проволоку, окружавшую лагерь. Видел грязь, перемешанную с кровью, и изможденные лица своих товарищей-ремесленников.

Он видел Айххорста верхом на его любимом жеребце. Этот конь был единственным живым существом в лагере, к которому Айххорст питал хоть какое-то расположение, проявляемое, например, посредством морковок и яблок: комендант обожал кормить свою зверюгу на глазах голодающих заключенных. Айххорст с явным удовольствием вонзал пятки в бока жеребца, чтобы тот с неистовым ржанием вставал на дыбы. А еще он любил упражняться в меткости стрельбы из «люгера», сидя на брыкающемся жеребце. При каждом построении одного из случайных узников обязательно казнили таким образом. Трижды это происходило с людьми, стоявшими в шаге от Сетракяна.

Когда ты вошел, я заметил твоего телохранителя.

Неужели он имеет в виду Фета? Сетракян повернулся и увидел Василия среди зрителей на галерке – он расположился рядом с двумя хорошо одетыми телохранителями, стоявшими по обе стороны от выхода. В своем крысоловском комбинезоне Фет выглядел здесь совершенно не от мира сего.

Это ведь Феторский? Чистокровный украинец. В его жилах – крайне редкий напиток высшей марки. Горький, солоноватый, но с очень сильным послевкусием. Ты должен знать, еврей, я ведь отменный знаток человеческой крови. Мой нос никогда не лжет. Я учуял этот букет, едва только твой украинец вошел. Так же как узнал линию его челюсти. Тебе она ничего не напоминает?

От слов монстра у Сетракяна защемило сердце. И потому, что он лютой ненавистью ненавидел того, кто вещал в его голове. Но еще и потому, что слова эти, на слух Сетракяна, звучали правдоподобно.

В лагере, возникшем перед его внутренним взором, он увидел крупного мужчину в черной форме, какую носили охранники-украинцы, – тот одной рукой, облаченной в черную перчатку, почтительно придерживал за уздечку Айххорстова жеребца, а другой подавал коменданту его «люгер».

Может быть, это ошибка – то, что ты явился сюда в сопровождении потомка одного из твоих мучителей?

Сетракян закрыл глаза, отгоняя от себя ядовитые слова Айххорста. Голова его прояснилась, он снова сконцентрировался на стоявшей перед ним задаче и мысленно произнес – самым громким внутренним голосом, на который был способен, – в надежде, что вампир услышит его: «Ты удивишься куда больше, когда узнаешь, кого еще я пригласил сегодня себе в партнеры».

* * *

Нора вытащила из сумки монокуляр ночного видения и прикрепила его к козырьку своей метсовской бейсболки. Когда она закрыла один глаз, тоннель Норт-Ривер окрасился в зеленый цвет. «Крысиное зрение», как пренебрежительно говаривал Фет, но сейчас Нора была особенно благодарна Василию за то, что он снабдил ее этим прибором.

Пространство тоннеля впереди было чисто, во всяком случае, в пределах средней дальности. Однако Нора не видела ничего похожего на выход. Ни единого укрытия. Ничего…

В тоннеле были только она и ее мама. От того места, где остался Зак, они ушли уже довольно далеко. Нора старалась не смотреть на маму, даже через прибор ночного видения. Мариела тяжело дышала, каждый шаг давался ей с трудом.

Нора вела маму под руку, буквально тащила ее по камням между рельсами; она физически чувствовала, как вампиры дышат им в спины.

Нора вдруг поняла, что ищет удобное место, дабы совершить то самое.

Не просто удобное, а лучшее место. То, что она сейчас обдумывала, было чистым ужасом. Голоса в Нориной голове – не чьи-нибудь, ее собственные – спорили между собой, выдвигая аргументы один убийственнее другого.

Ты не сделаешь этого.

Ты не можешь спасти одновременно и маму, и Зака. Ты должна выбрать.

Как ты можешь предпочесть мальчика – собственной матери?

Выбирай кого-нибудь одного, или потеряешь обоих.

Она прожила достойную жизнь.

Ерунда! У нас у всех достойные жизни – ровно до того момента, когда им приходит конец.

Она родила тебя.

Не сделав этого сейчас, ты отдашь ее вампирам. И тем самым проклянешь на веки вечные.

Но ведь Альцгеймер неизлечим. Ей становится все хуже и хуже. Она уже не та женщина, которая когда-то была твоей матерью. Сильно ли это отличается от вампиризма?

Она не представляет опасности для окружающих.

Она представляет опасность только для тебя. И для Зака.

Тебе все равно придется убить ее – когда она вернется за тобой, любимейшей.

Ты сказала Эфу, что он должен уничтожить Келли.

Она уже настолько слабоумна, что ничего не поймет.

Но ты-то поймешь!

И вот – главное: ты готова убить себя, прежде чем тебя обратят?

Да.

Но это ТВОЙ выбор.

И здесь не может быть либо-либо. Однозначного пути тем более не существует. Все происходит очень быстро: они набрасываются на тебя, и ты перестаешь существовать как человек. Ты должна действовать ДО ТОГО, как тебя обратят. Ты должна опередить их.

И все равно нет никаких гарантий.

Ты не можешь ОТПУСТИТЬ кого бы то ни было, раньше чем этого кого-то обратят. Ты можешь только уговорить себя, будто это произошло, и надеяться, что так оно и было бы на самом деле. И ты будешь вечно сомневаться, правильно ли ты поступила.

В любом случае это убийство.

Пойдешь ли ты с ножом на Зака, если увидишь, что конец неминуем?

Наверное. Да, пойду.

Ты будешь колебаться.

У Зака больше шансов выжить в случае атаки.

Значит, ты променяешь старуху на ребенка?

Возможно. Да.

– Когда, черт побери, твой вшивый папаша придет за нами? – вдруг заорала мама.