Том 4. Письма 1820-1849 - Федор Тютчев

Сегодня мне непременно нужно получить письмо от тебя. Прости, моя кисанька. Здесь стоит удручающая жара. Кремлевский дворец стал еще выше, — теперь его громада стала виднее*. Как-нибудь утром я пойду осматривать его изнутри. Вчера видел Моллеруса*; он в восторге от всего виденного в Москве и ставит ее бесконечно выше Петербурга. Он предполагает навестить тебя по своем возвращении, а что может быть на свете лучше этого. Еще раз — прости, моя кисанька. Заботься лишь об одном — береги себя. Поцелуй Анну и детей. Поклон Вяземским и Карамзиным, а Софи* — особенный.

Ф. Т.

Тютчевой Эрн. Ф., 14 августа 1846*

123. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 14 августа 1846 г. Москва

Moscou. Ce 14 août 1846

Ma chatte chérie, j’ai reçu ta chère lettre du 8–9. Sais-tu bien que tes lettres me rajeunissent bien cruellement. Elles me font éprouver absolument tout ce qu’elles me faisaient éprouver autrefois, de sentiment d’angoisse et de serrement de cœur, le besoin d’air, c’est-à-dire, le besoin de te revoir à tout prix. Il me semble en les lisant que mon cœur n’est pas plus en moi, qu’il bat à 100 lieues loin de moi, à la merci de cent mille hasards que je ne puis ni contrôler, ni prévoir. Hélas, est-ce bien la peine de vieillir, si avec des forces de plus en plus défaillantes on reste toujours livré aux mêmes agitations. Il y a surtout à la fin de ta lettre quelques lignes si tristes et si résignées, un retour vers notre passé, si reconnaissant et si affectueux, qu’en les lisant, je me suis senti crier en dedans et que pour ne pas étouffer, j’ai tourné au boulevard de la Tverskoy que j’ai descendu et remonté bien des fois avant de pouvoir recouvrer un peu de calme et de raison… Ah, mon Dieu, mon Dieu, c’est donc toujours la même chose… C’est que, même toi présente, je ne puis regarder dans le passé, sans avoir le vertige, qu’est-ce donc quand tu n’y es pas…

Et cependant je lis tes chères lettres avec un plaisir infini, c’est qu’elles sont très jolies, tes lettres, tu peux m’en croire, et il n’arrive pas souvent d’en lire de pareilles… Je te sais un gré extrême des détails que tu me donnes et qui m’occupent beaucoup, car il est convenu entre Mad. de Sévigné et nous qu’on ne saurait avoir assez de détails sur les personnes qu’on aime. Je ne te sais pas moins de gré des visites que tu fais et comptes faire à mon intention, des distractions que tu t’imposes si laborieusement par amour pour moi, fût-ce même aux dépens des dernières restes de vie des deux malheureuses bêtes qui ont le bonheur de te traîner. J’aime, en un mot, te savoir pensante à moi au milieu du monde, au risque même d’ajouter à tes distractions habituelles, et j’attends avec impatience la continuation de ton journal.

Me voilà à peu près quitte de mes irrésolutions et fixé, je pense, sur ce que nous avons à faire. Décidément pour cet hiver nous ne bougerons pas de Pétersb<ourg>, car un déplacement dans les circonstances données nous ruinerait. Il nous serait impossible de trouver à nous loger ici à moins de cinq mille roubles. Ce qui joint au frais du voyage, ne laisserait que de faire une certaine différence que toutes les économies locales ne parviendraient pas à combler. D’ailleurs quitter Pétersb<ourg>, c’est à peu près quitter le service, et je ne puis ni ne veux le faire. Ainsi nous restons. Mais j’ai promis à ma pauvre mère, que cette résolution désole, que nous viendrons tous, tant que nous sommes, passer avec elle l’été prochain à Ovstoug. Elle s’est attachée à cette idée avec une ferveur affreuse, et tu pourrais bien dans tes lettres à ma sœur dire quelques mots à l’appui de cet espoir que je lui donne, d’autant mieux que je le crois très réalisable. En effet, il n’y aurait rien de très difficultueux d’aller le printemps prochain établir les enfants auprès d’elle à la campagne pour 3 ou 4 mois de l’été, et quant à nous deux, dès que nous sentirions l’ennui nous gagner, nous aurions la ressource de faire dans le plus beau moment de la saison une tournée dans le midi de la Russie, Kiew, Odessa, la Crimée. Voilà bien des projets… Revenons au présent.

Moscou cette fois-ci est pour moi comme une lanterne magique dont on aurait éteint la lumière. Je te laisse à deviner qui est cette lumière absente.

Non, je n’irai pas, ne t’en déplaise, voir ni Simonoff, ni aucun des endroits que nous avons visités ensemble. J’ai mes raisons pour cela.

La ville est d’un vide qui n’a rien de poétique. Je dîne et passe la moitié de la journée chez les Souchkoff, puis le soir je vais quelquefois au club. L’autre jour nous avons été à Sokolniky, etc. etc. Mais tu sais, il m’est tout à fait insipide de parler de ce que je fais, tant j’y prends peu d’intérêt.

En fait de connaissances j’ai revu Чадаев qui est dans une bien triste disposition d’esprit et de santé. Il se croit mourant et demande à tout le monde des avis et des consolations.

Ce qui est d’un intérêt plus général, c’est la crise qui a eu lieu hier, le 13, par rapport au temps et dont les effets, je suppose, se sont étendus jusqu’à vous. C’est hier que le charme a cessé et que l’été a probablement pris congé de nous.

Ma chatte chérie, j’aurais mille choses à te dire. Mais mon horrible écriture m’a rendu nerveux au dernier point, et j’ai hâte d’en finir. Adieu. Je n’aurais jamais dû te quitter. J’embrasse Anna et la remercie de sa lettre, mais dans l’absence je ne puis songer qu’à toi… Adieu, ma chatte. Conserve-toi.

Перевод

Москва. 14 августа 1846

Милая моя кисанька, получил твое милое письмо от 8-9-го. Знаешь ли ты, что твои письма весьма жестоко молодят меня? Они вызывают во мне все то, что вызывали некогда, вызывают чувство тоски и отчаяния, от них сжимается сердце, появляется жажда воздуха, то есть жажда видеть тебя во что бы то ни стало. Когда я читаю их, мне кажется, будто сердце мое находится вне меня, что оно бьется за 100 верст от меня, что оно отдано на милость ста тысячам случайностей, которых я не могу ни обуздать, ни предвидеть. Увы, стоит ли стариться, если несмотря на все убывающие силы, остаешься по-прежнему во власти все тех же волнений. Особенно в конце твоего письма есть несколько строк столь грустных и смиренных, ты обращаешься мыслью к нашему прошлому с такой благодарностью и так задушевно, что, читая эти строки, я почувствовал, как в душе моей все кричит, и бросился, чтобы не задохнуться, на Тверской бульвар, и все ходил по нему взад и вперед, пока немного не успокоился и не пришел в себя. Ах, Боже мой, значит, все по-прежнему, вечно будет одно и то же… Ведь даже когда ты находишься возле меня, я не могу без волнения вспомнить о нашем прошлом, не почувствовав головокружения; что же я должен чувствовать, когда тебя нет со мною…

А между тем я с бесконечным наслаждением читаю оба твоих письма. Они очень милы, можешь поверить мне, не часто случается читать подобные им… Я крайне признателен тебе за подробности, которые ты сообщаешь, они очень меня занимают, ибо мы вполне согласны с госпожою де Севинье в том, что не может быть излишка в подробностях, касающихся любимых людей. Не менее признателен я тебе и за визиты, которые ты делаешь или собираешься сделать ради меня, за развлечения, к которым ты так усердно понуждаешь себя из любви ко мне, — пусть даже за счет остатка жизни двух жалких кляч, которые имеют счастье возить тебя. Словом, мне приятно знать, что среди светской суеты ты думаешь обо мне, — пусть даже твои обычные развлечения и умножатся, — и я с нетерпением жду продолжения твоего дневника.

Теперь я почти что избавился от колебаний и, кажется, решил, как нам быть. Разумеется, этой зимою мы не тронемся из Петербурга, ибо при теперешних обстоятельствах переселение разорило бы нас. Нам не удастся найти тут квартиру дешевле, чем за пять тысяч рублей, а если добавить сюда расходы по переезду — это вызовет известное нарушение нашего бюджета, которое не смогут возместить никакие выгоды здешней жизни. К тому же покинуть Петербург в известной мере значит покинуть службу, а этого я не могу и не хочу делать. Итак, мы не переезжаем, — но я обещал маминьке, которую такое решение очень огорчает, что мы все, сколько нас ни есть, приедем к ней будущим летом в Овстуг. Она крайне горячо ухватилась за эту мысль, и хорошо бы тебе в письме к моей сестре сказать несколько слов в подкрепление этой надежды, тем более что я считаю ее вполне осуществимой. Действительно, нам совсем не затруднительно отвезти будущей весною детей к маминьке в деревню месяца на 3–4, а что до нас самих, то, как только мы заскучаем, — мы сможем совершить в это лучшее время года поездку по югу России — в Киев, Одессу, Крым. Но все это планы… Вернемся к настоящему.

Москва на этот раз является для меня как бы волшебным фонарем, в котором погашен свет. Предоставляю тебе отгадать, кто этот отсутствующий свет.

Нет, воля твоя, а я не буду ни в Симоновом, ни в других местах, где мы были с тобою вместе. У меня на это свои причины.

Город стал пустыней, лишенной всякой поэзии. Я обедаю и полдня провожу у Сушковых, а вечером иногда бываю в клубе. Намедни ездили в Сокольники и пр. и пр., но, знаешь ли, я решительно не могу говорить о том, что я делаю, — до такой степени мне это безразлично.

Из знакомых я видался с Чаадаевым, который находится в весьма плачевном состоянии как в отношении здоровья, так и умонастроения. Он мнит себя умирающим и у всякого просит советов и утешения.

Более интересен, пожалуй, перелом в погоде, наступивший вчера, 13-го, и действие которого, думаю, дошло и до вас. Именно вчера настал конец очарованиям, и лето, по-видимому, распростилось с нами.

Милая моя кисанька, мне хотелось бы сказать тебе еще так много. Но отвратительный мой почерк раздражает меня до крайности и мне не терпится кончить писание. Прости. Мне ни в коем случае не следовало бы расставаться с тобою. Целую Анну и благодарю ее за письмо, но в разлуке я могу думать лишь о тебе одной… Прости, моя кисанька. Береги себя.

Тютчевой Эрн. Ф., 20 августа 1846*

124. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 20 августа 1846 г. Москва

Mardi. Ce 20 août 1846

Ma chatte chérie, enfin après bien des délais et des hésitations sans nombre nous sommes, je crois, sur le point de partir pour la campagne. Encore un peu, et j’allais y renoncer… Mais sais-tu ce qui m’a décidé? Voilà plusieurs jours que je n’ai plus de lettres de toi, et d’après ce que tu me dis dans ta dernière, j’ai beau de croire que j’en trouverai à Briansk. C’est donc ta lettre que je vais y chercher. Nous passons par Kalouga, et je pense bien que j’y verrai Mad. Smirnoff soit à présent, soit en y repassant à mon retour, à moins que dans le moment même où je forme, elle ne soit de sa personne allée me chercher à Pétersb<ourg>. On fait toujours bien de comptes sur des pareils contretemps, si l’on veut s’épargner du désappointement.