Языки современной поэзии - Людмила Зубова

Перечисление количественно нарастает от куплета к куплету: сначала приглашается Вова, потом Ваня и Борис, потом Лёша, Оля, Гена, Лена, Саня, Валентин. При исполнении этой песни к голосу одного певца прибавляются новые голоса, соло преобразуется сначала в дуэт, потом в хор (Левин, 1997).

Здесь можно наблюдать архетипическое явление, уходящее корнями в мифологическое сознание: называние отчетливо представлено как вызывание.

Совсем по-другому имена собственные фигурируют в тексте об аварии на производстве:

КАК ЭТО БЫЛО(Рассказ очевидца)

Посвящается нашим доблестным лётчикам,морякам, железнодорожникам, шахтёрам,водителям, наладчикам, программистами атомным энергетикам

Только начали вводить,вырубили стрингер,вдруг сирена: под крыломзагорелась букса.Я был слева, у шунтов,Лапин мерил синус.Тут тряхнуло первый раз,и пошла просадка.

Затрещали кулера,гавкнулась фиготка,не успели погасить,как опять тряхнуло.Зотов крикнул: «Стопори!Стопори, Семёнов!»Но кулису повело,а ручник отцеплен.

Обломился первый трек,в нулевом ошибка.Кунчукова ставит семь,по приборам — восемь.Я стою, держу шунты,Зотов вводит фэйдер,но заклинило рычаг:апатит в канале.

Все вскочили, дым пошёл,прерываний нету!Да вдобавок на восьмомлопнула обвязка.Тут и Лапин заорал:«Стопори, Семёнов!»Попытался вырвать руль,но Олег не отдал.

В дигитайзере водадевять сантиметров,файлы сохранить нельзя —переполнен буфер.Лапин к стрингеру, врубил,стал крутить экспандер,а фиготки больше нет!И никто не вспомнил!..

Ну и тут пошёл обвал,сыпануло сверху,оборвался силовойи замкнул на баки.Двести восемьдесят вольт!Сорок три паскаля!Windows, на хрен, полетел,а потом рвануло…

Дальше помню как во сне:Лапин где-то в трюме,Кунчукова ставит семь,по приборам — восемь,Зотов синий и хрипит,нету валидола,а Олег вцепился в рульи не отвечает.

Так и {сели, всплыли, вышли}: он рулил,я держал нагрузку,а кто реактор заглушил,я уж и не помню…В общем, стрингер ни при чём:если б не фиготка,мы бы запросто ввелии восьмой и пятый![504]

Этот текст подробно прокомментирован автором. Левин говорит, что надолго запомнил «атмосферу панического аврала и мучительного выхода из сбоя» в вычислительном центре системы «Экспресс-2», через которую продавались железнодорожные билеты.

Процитирую следующие фрагменты комментария:

А когда в «Новом мире» (через некоторое время после Чернобыльской катастрофы) был напечатан документальный очерк о том, какими титаническими усилиями персоналу АЭС удалось вывести реактор из строя, сколько пунктов инструкции пришлось нарушить, сколько всяких систем защиты отключить, прежде чем он, наконец, взорвался, и как потом героически все это останавливали и ликвидировали, я сразу вспомнил свой доблестный труд (десять лет доблестного труда) и принятые у нас способы не обращать внимания на инструкции и выходить из аварийных ситуаций…

А потом еще какие-то корабли столкнулись и утонули. А потом самолет упал. Или чуть не упал, но его посадили. А потом подводная лодка утопла. И еще много чего было — и до того, и после. Но советский инженер и техник — он всегда оставался верен себе. Вот. А о том, что этот текст был написан к десятилетию Чернобыля, я поначалу даже не подозревал. Я его сначала написал, потом наступило это самое десятилетие и о Чернобыле снова заговорили, только тогда я вдруг понял, что написал его к дате!.. <…>

Мне очень запомнилась такая особая манера рассказывать истории, которую я отметил у некоторых из этих людей. Они очень азартно повествуют о событиях в своем Нахабино, Одинцово, Капотне, о всяких происшествиях на работе, причем так рассказывают, будто слушающие полностью в курсе их личных дел, а заодно и в курсе профессиональной терминологии. Действующих лиц своих историй всегда называют по именам или фамилиям (а то и по кличкам), как будто вы всех этих людей знаете и одного упоминания фамилии достаточно. Терминологию профессиональную тоже употребляют без раздумий, нимало не интересуясь тем, понимает ли ее собеседник…[505]

И сам текст, и рассказ об истории его создания совершенно ясно показывают, что осмысление автором аварийных ситуаций неотделимо от наблюдения за языком людей, которые эти ситуации создают: называние людей преимущественно по фамилиям, принятое на производстве, — одно из проявлений общей ограниченности (профессиональной и этической), самоуверенности и безответственности, общего невнимания и к людям, и к машинам[506].

В следующем тексте (в песне «Едет, едет Вася…») еще более отчетливо выражена мысль о том, как само именование становится источником опасности для человека и общества:

Едет, едет Вася,он всю жизнь в четвёртом классе,у него жена Марусяи в кармане пистолет.Вася — это кличка,а звать его Кацо.У него приятное лицо.

А в другом вагонеедет Моня, весь в болонье,у него подруга Соняи в кармане пистолет.Моня — тоже кличка,а звать его Казбек,он интеллигентный человек.

А вон едет Грицько,он тянет свежее пивко,ему легко,и звать его Серёга.

Едет Асланбек, такой угрюмыйи небритый,он читает Гераклита,а в кармане пистолет.Асланбек — это кличка,а звать его Абрам,он не пьёт рассола по утрам.

А в другом вагоне едет Гия,мастер кия,у него глаза стальныя,а в кармане пистолет.Гия — тоже кличка,а звать его Петром…Ой, всё это не кончится добром!

А вон едет Ахмет,в одной руке его билет,в другой — букет,и пистолет в кармане…[507]

Этот текст говорит об искаженном мире, в котором каждый из персонажей оказывается потенциальным носителем зла (даже если пистолет предназначен для защиты), поскольку является носителем псевдоимени, псевдонима, клички. Собственное имя подменяется несобственным (разумеется, не в терминологическом смысле). Странная логика причинно-следственных отношений поэтически убедительна, так как речь идет о слове, руководящем действием: в народной культуре «имя необходимо для того, чтобы быть, а прозвище — для того, чтобы вступать в контакт» (Байбурин, 2001: 69).

Следующий текст связан с употреблением имен нарицательных, которые сохраняют живую память о своем происхождении от имен собственных:

Д. Воденникову

Прости меня, моя бритва,что я забыл твоё имя!Когда вдруг спросил меня Дима,я смешался, назвал другое —чужое красивое имя.

Потом мне приснилась ночьючужая красивая бритва,возможно, Димина бритва,хоть я её так и не видел.

Я во сне любовался ею,ходил за ней как влюблённый,томился по ней, как юноша,но утром, когда проснулся,я понял свою ошибку.

Прости меня, моя бритва,моя самая лучшая бритва,что я, козёл и развратник,посмел забыть твое имя.

А ты, Дима, не думай,что звать мою бритву Браун,так же как и твою,так и не виденную мною бритву.

Нет! звать мою бритву Филипс!Филипс и только Филипс!И всем назови, кто ни спросит,её милое тёплое имя!

Лишь это милое тёплое имяи три её круглых сеточки,и овальное плотное тельце,так удобно идущее в руку,и прекрасный аккумулятор,которого хватает на месяц,и приспособленье для стрижкивисочков или затылка,и то, как она пипикаетпри разрядке аккумулятора,и наклон изящной головкив прозрачной пластмассовойшапочке, —вот они мне истинно дороги,а не ваши юные вещи,ваши юные милые вещи,соблазнительные и дорогие…

Эти стихи — не реклама.Это тоска моя, Дима!Но, увы, ничего не поправишь,ведь я предал, назвав её Браун…

(«Прости меня, моя бритва…»[508])

Во-первых, заметим, что и Филипс и Браун — это наименования заимствованные, относительно недавно появившиеся в русском языке для называния бытовой техники от разных фирм-производителей. Во-вторых, это имена собственные, ставшие нарицательными. Человек и машина (точнее, машинка повседневного домашнего обихода) объединились в слове. Левин очеловечивает даже рекламу, навязывающую выбор предметов, мантрически внедряющую в сознание слова-бренды. Рядовому потребителю, в общем, безразлично название приборов, равно хорошо выполняющих свою утилитарную функцию. Но рекламная магия делает свое дело успешно, вызывая изменения в языке: раньше брились не харьковом и не спутником, а бритвой (безликие названия ни о чем не говорили пользователю), а теперь бреются не бритвой, а Брауном или Филипсом. Левин забавляется внушенной речевой практикой подобных наименований, но и ее готов принять в свой мифологизированный и опоэтизированный мир: обратим внимание, что в стихотворении говорится об имени, а не о названии, и бритву не называют, а зовут: вещь любима, как существо. Кроме того, если предмет назван именем человека, то, по поэтической логике Левина, и отношение к нему должно быть, как к человеку. Реклама постоянно использует эротическую образность, стараясь внушить потенциальному покупателю, что приобретение товара приведет его к успехам в интимной жизни. Лирический герой стихотворения и обращается к бритве, как к любимой женщине, перед которой провинился. Стихотворение тоже переполнено эротическими образами.