Языки современной поэзии - Людмила Зубова

Во-первых, заметим, что и Филипс и Браун — это наименования заимствованные, относительно недавно появившиеся в русском языке для называния бытовой техники от разных фирм-производителей. Во-вторых, это имена собственные, ставшие нарицательными. Человек и машина (точнее, машинка повседневного домашнего обихода) объединились в слове. Левин очеловечивает даже рекламу, навязывающую выбор предметов, мантрически внедряющую в сознание слова-бренды. Рядовому потребителю, в общем, безразлично название приборов, равно хорошо выполняющих свою утилитарную функцию. Но рекламная магия делает свое дело успешно, вызывая изменения в языке: раньше брились не харьковом и не спутником, а бритвой (безликие названия ни о чем не говорили пользователю), а теперь бреются не бритвой, а Брауном или Филипсом. Левин забавляется внушенной речевой практикой подобных наименований, но и ее готов принять в свой мифологизированный и опоэтизированный мир: обратим внимание, что в стихотворении говорится об имени, а не о названии, и бритву не называют, а зовут: вещь любима, как существо. Кроме того, если предмет назван именем человека, то, по поэтической логике Левина, и отношение к нему должно быть, как к человеку. Реклама постоянно использует эротическую образность, стараясь внушить потенциальному покупателю, что приобретение товара приведет его к успехам в интимной жизни. Лирический герой стихотворения и обращается к бритве, как к любимой женщине, перед которой провинился. Стихотворение тоже переполнено эротическими образами.

В соответствии с новой речевой практикой отношение к предмету предстает объектом эстетической и этической рефлексии над названием (это милое тёплое имя, ведь я предал, назвав её Браун). В этом Левин как будто вторит Павлу Флоренскому, поэтическими средствами утверждая, что имя есть духовное существо вещи:

Имена выражают типы бытия личностного. Это — последнее из того, что еще выразимо в слове, самое глубокое из словесного, поскольку оно имеет дело с конкретными существами. Имя есть последняя выразимость в слове начала личного (как число — безличного, нежнейшая, а потому наиболее адекватная плоть личности).

(Флоренский, 1993: 71)

В заключение рассмотрим стихотворение «Грозный чёрный паукабель…», в котором соединяются многие свойства поэтики Александра Левина. В этом стихотворении отчетливо выражено словесное, образное и сюжетное объединение неорганического мира с органическим[509], сюжет стихотворения движется этимологическими и фразеологическими связями слов, полисемией, омонимией, языковыми метафорами. При этом словесные игры основаны на интертекстуальных связях:

Грозный чёрный паукабельшевелится на столбе,чёрным лоском отливая,красным глазом поводя.Он плетёт электросети,чтобы всякий к ним прилипи чтоб выпить из любогоэлектричество его.

Пролетала батарейка,вяло крыльями махалаи за провод зацепилась,и запуталась в сети.Тихо пискнула бедняжка,искру выронив из глаза,и внезапный паукабельПроизнёс ей улялюм.

После лампочка летела,вся прозрачная такая,чтоб найти себе патроначто-нибудь на сорок вольт.Только ахнула красоткапод высоким напряженьем,и кошмарный паукабельпроизнёс ей улялюм.

Шёл простой аккумуляторна обычную работу,он с утра зарядку сделал,ему было хорошо,но, задумавшись о чём-то,не заметил чёрной сети,и злодейский паукабельулялюм ему сказал.

Так проходят дни за днямибесконечной чередой,батарейки и розеткипропадают навсегда.Только чёрный паукабельшевелится на столбе,чёрной молнии подобен,красным глазом поводя[510].

Слово улялюм в значении ‘конец, гибель, смерть’ возникает здесь из стихов Эдгара По и Осипа Мандельштама: «Что гласит эта надпись?» — сказал я, / И, как ветра осеннего шум, / Этот вздох, этот стон услыхал я: / «Ты не знал? Улялюм — Улялюм — / Здесь могила твоей Улялюм» (Э. По. «Улялюм». В пер. К. Бальмонта[511]); Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо: / Кошмарный человек читает «Улялюм». / Значенье — суета и слово — только шум, / Когда фонетика — служанка серафима (О. Мандельштам. «Мы напряженного молчанья не выносим…»[512]).

Вероятно, ближайший интертекстуальный источник стихотворения Левина — текст Мандельштама. Обратим внимание на слово напряженного у Мандельштама (Левин создает сюжет, связанный с электрическим напряжением) и на слово кошмарный (у Мандельштама это кошмарный человек, у Левина — кошмарный паукабель).

Слова типа паукабель (паук + кабель) — результат контаминации, междусловного наложения[513]. Но соединение живого и неживого в одной сущности часто вызывает тревогу, пугает, вызывает апокалиптические предчувствия (ср.: Он плетёт электросети).

Вампирство персонажа (и чтоб выпить из любого электричество его) основано на том, что в языке слово ток этимологически связано с глаголом течь — это дает возможность воспринимать электричество как жидкость; строка шел простой аккумулятор на обычную работу напоминает выражение аккумулятор работает; слова он с утра зарядку сделал связаны с выражением аккумулятор заряжается. Эротическая образность стихотворения тоже находит соответствие в языковых метафорах: наэлектризован, как током ударило, загореться, перегореть. Совмещение живого и неживого имеется и на грамматическом уровне (в игре с категорией одушевленности одновременно с игрой омонимами: чтоб найти себе патрона), и на версификационном (в изоритмических рифмах: пролетала батарейка — ср. *пролетала канарейка; лампочка летела — ср. *ласточка летела; лапочка). Кроме того, о перегоревшей лампочке можно сказать, что она полетела.

Стихотворение о паукабеле сопоставимо с таким футурологическим предположением Михаила Эпштейна:

Основное содержание новой эры — сращение мозга и вселенной, техники и органики <…> мы выходим за пределы своего биовида, присоединяя себя к десяткам приборов, вживляя в себя провода и протезы. Между человеческим организмом и созданной им культурой устанавливаются новые, гораздо более интимные отношения симбиоза. Все, что человек создал вокруг себя, теперь заново интегрируется в него, становится частью его природы.

(Эпштейн, 2004: 124–125)

М. Эпштейн назвал свою концепцию нарождающейся культурной парадигмы протеизмом, образовав этот термин и от приставки прото-, и от имени мифологического Протея:

Вся эта подвижность и текучесть, аморфность и полиморфность также связаны с едва-рожденностью, начальной стадией становления всего из «морской зыби», из «первичного раствора». Протеизм — это состояние начала, такой зародышевой бурливости, которая одновременно воспринимается и как знак «давних», «ранних» времен, когда все было впервые и быстро менялось. Характерно, что когда Протей останавливается в конце концов на своем собственном облике, он оказывается сонливым старичком. Таков разбег протеического существования: «протоформа» эмбриональна по отношению к будущему — и одновременно архаична, археологична с точки зрения этого будущего.

(Эпштейн, 2004: 141)

Поэзия Левина протеистична в обоих смыслах. По словам И. Кукулина, ее основное свойство — «перерастание устоявшегося языка в неустоявшийся, готовый к переменам» (Кукулин, 2002: 226). Экспериментируя со словом, Левин постоянно прикасается и к архаическим пластам языка — к состоянию синкретической общности языковых элементов как предпосылке их трансформаций. Словотворчество этого автора постоянно сближается с мифотворчеством, а его проводниками в виртуальные миры возможностей становятся и кифара, и компьютер.

Дмитрий Авалиани: словесная акробатика

Дивит нас антивид

Дмитрий Авалиани

Поэзия Дмитрия Авалиани[514] многообразна. У него есть вполне традиционные замечательные стихи — и лирические, и философские, есть множество разнообразных экспериментов в области комбинаторной и визуальной поэзии — палиндромы, анаграммы, панторифмы (пантограммы), алфавитные стихи и пр.