Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Вот он и настал, тот день, когда даже парижанин стыдится Парижа. Сентябрь — проклятый месяц, настоящий мертвый сезон в большом городе. Лишь очень храбрый и очень независимый человек отваживается в это время года показаться на бульваре. Ложная отлучка нынче становится неотложной необходимостью, долгом элегантности, который обязан исполнить всякий уважающий себя лев. В сентябре единственные львы, имеющие право оставаться в Париже, — те, каких демонстрируют на сцене театра «У ворот Сен-Мартен». Между прочим, это английское слово, так быстро прижившееся во Франции, означает у нас совсем не то, что на родине. У нас с некоторых пор всякому элегантному существу присваивают звание льва, в каждой котерии насчитывается не меньше двух десятков львов; всякую женщину, у которой есть красивые брильянты и тонкие кружева, породистые лошади и хороший повар, которая бывает в театрах, на скачках и на блестящих балах, без предварительных разысканий и достаточных резонов причисляют к львицам; всякого мужчину, который носит прическу à la Генрих III, бородку à la Плутон, кромвелевские усы и пасторальный галстук; который заводит себе микроскопического грума и курит колоссальные сигары; который громко кричит из облака дыма: «Здорово, любезнейший, как жизнь?» и слышит ответ от собрата, пребывающего в другой дымной славе. «Недурственно, а сам?» — неизвестно по какому праву немедленно объявляют львом.

А затем львы и львицы собираются в кружок, чтобы предаться взаимному восхвалению, и, не имея на то никаких оснований, гордо заявляют: «Я лев, ты лев, мы львы, они львицы!» Мы, со своей стороны, тоже хотим позаниматься грамматикой и скажем в ответ: Вы не львы, они не львицы. Вы денди, красавцы, щеголи, короли моды, любители фешенебельности, причудники, а если угодно, и причудницы, — но не львы. Что такое лев в нравственном отношении? Даем определение: в нравственном отношении лев есть любопытный зверь. Меж тем быть любопытным зверем вовсе не значит быть нескромным животным, которое желает все видеть собственными глазами; это значит быть необычайным животным, которое все желают увидеть собственными глазами[425]. Так, например, лев из Ботанического сада, на которого никто не обращает внимания, — не лев. Казалось бы, он вправе притязать на это звание, ибо у него есть длинная грива, острые когти и хищные клыки, однако, несмотря на все эти атрибуты, сей царь пустыни — не лев; напротив, крошечный пони, несмотря на свои короткие ноги, смешной аллюр и уродливую гриву, — настоящий лев, ибо весь Париж сбегается в Цирк на Елисейских Полях, чтобы на него посмотреть. Точно так же обстоит дело в наших салонах. На рауте в роли льва выступает вовсе не юный любитель элегантности, одетый самым необычным образом, имеющий самые продуманные и самые претенциозные манеры; нет, в этой роли выступает порой человек совсем простой и ничуть не забавный, с которым, однако, все хотят свести знакомство, поскольку он чем-либо прославился на весь мир: совершил опаснейшее путешествие, увез из дому несколько английских матрон, произнес накануне пламенную речь, получил на днях огромное наследство, гарцевал недавно в жокейской куртке на чистопородном жеребце, летал два часа назад на воздушном шаре и привез самые свежие новости из эмпирея, слегка подозревается в отравлении собственной жены, а может быть, просто-напросто опубликовал талантливую книгу, имевшую большой успех. Однако львом можно стать лишь на недолгое время; должность льва не принадлежит к числу пожизненных. Быть львом нынешнего вечера значит быть козырем данной партии, а известно ведь, что по окончании партии козырь утрачивает все свое могущество.

Огюст Пюжен. Театр «У ворот Сен-Мартен».

Огюст Пюжен. Зверинец Ботанического сада.

Огюст Пюжен. Вид на Сену.

Итак, не повторяйте бездумно: наши львы ввели такую-то моду, все наши львицы побывали на этом представлении. Это все равно как если бы вы сказали: козыри трефы и бубны; все равно как если бы вы сказали — а вы зачастую именно так и говорите: «Масса выдающихся особ» и проч. Не путайте денди и льва, причудницу и львицу, они принадлежат к разным семействам: денди — тот, кто хочет, чтобы на него смотрели, лев — тот, на кого хотят смотреть; причудница — та, кто ищет всевозможных развлечений, львица — та, кого зовут на все празднества и без кого никакие развлечения никому не в радость[426]. Лев на блестящей вечеринке — то же, что новобрачная на свадьбе, то же, что новоизбранный академик на академическом приеме, то же, что парижанин в маленьком провинциальном городке, то же, что обвиняемый для процесса, то же, что жертва для жертвоприношения, то же, что жирафа в Ботаническом саду, наконец, то же, чем был некогда лев в зверинце. Пример: кто нынче лев на сцене театра «У ворот Сен-Мартен»? лев там не тигр, не леопард, не ягненок и не лев, а господин Ван Амбург[427].

Мы уже сказали, что Париж опустел: нынче все, кто может, предпочитают его покинуть. Воскресенье — день всеобщего исхода; в этот день в Париже не остается не только людей, но и экипажей, на которых можно выехать из города. Фиакры, кабриолеты, «горожанки», «милорды», наемные кареты — исчезает всё; сколько бы вы ни скитались по улицам, сколько бы ни рассылали верных гонцов в разные концы города, сколько бы ни обходили стоянки фиакров, до самого вечера вы ничего не добьетесь; даже железная дорога вас отвергнет. Смотрите сами: на станции в очереди за билетами выстроились пять тысяч человек. Одни запаслись четырехфунтовым хлебом, другие — дыней, кто-то соорудил из салфетки сумку для пирога, кто-то благоговейно прижимает к груди маленького цыпленка в большом пакете. Некоторые везут за город корзинки с персиками! Они правы: парижские персики такие вкусные! некоторые захватили с собой мирт… или герань. День Святого Людовика — это всеобщий праздник, праздник всех Луи и Луиз, но гораздо чаще Альфредов и Ахиллов, Мельхиоров, Пальмир и Памел. Чем более претенциозно имя, данное при рождении, тем чаще в семейном кругу его заменяют на Луи или Луизу. В нынешнем году 25 августа по железной дороге перевезли не только всех обитателей Парижа, но также все съестные припасы и все цветы столицы[428]. Сколько пирогов было съедено в воскресенье в сени версальских дерев! Мраморная зала была усыпана остатками пиршества, обертками от ветчины, фунтиками из-под соли, сахарной бумагой, костями от бараньего окорока, куриными косточками! Какое столпотворение! Какой шум! О нимфы здешних водоемов, как гордитесь вы правом пленять взоры народа-короля! Разве может Людовик XIV сравниться с этим новым властителем? Воля первого смогла создать за один день все эти чудеса; воля второго способна разрушить их за один час. Прекрасные статуи, выставляющие напоказ древние прелести, мраморные ножки и кокетливые круглые локти, трепещите перед этим грозным властелином, бойтесь его дикого энтузиазма: от восторга он способен сбросить вас всех с пьедесталов и разбить на мелкие кусочки исключительно ради того, чтобы удобнее было вами восхищаться. В восемь вечера в Версале царил чудовищный хаос: когда те тридцать тысяч человек, что прибыли сюда в течение дня, все разом захотели вернуться назад в Париж, наведением порядка пришлось заняться префекту и прочим версальским властям. Наши народные развлечения все немного смахивают на бунты, и это придает им неизъяснимое очарование. Во Франции всякая забава — немножко мятеж. Если, развлекаясь, французы не взбунтовались хоть немножко против тех самых людей, кто обязан их охранять, они считают, что праздник не удался. А кроме того, повсюду царит прискорбная непорядочность; самая невинная сделка не обходится без обмана; все поголовно только и мечтают о том, как бы обойти закон: в фиакр, рассчитанный на шесть человек, непременно набиваются восемь; кучер протестует, но никто его не слушает; его осыпают бранью и ударами; если на пути вырастают изгородь или забор, через них не задумываясь перелезают: изгороди и заборы исключительно для того и поставлены; никто не ждет своей очереди, никто не остается на своем месте; самое скверное место кажется самым лучшим, если оно уже кем-то занято. Обманывать, жульничать, нарушать условия — вот наши истинные радости; сама любовь повинуется этому роковому закону: любовницу у нас страстно любят только в том случае, если она чужая жена. Вслушайтесь в разговоры прохожих, которые возвращаются домой с праздника, вы услышите что-то вроде: «Он с меня сначала спросил двадцать су; я говорю: Спасибо! У меня только четыре… я пойду. Тут он мне кричит: Отдам за четыре…» или: «Они мне говорят: Хода нет! Но я им съездил пару раз по физиономии и все-таки вошел». Главное удовольствие состоит в том, чтобы заплатить всего четыре су за то, что стоит целый франк, и силой пролезть туда, куда вход запрещен. Нелегко управлять таким народом. […]