Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Что же до директоров театров, они должны превозносить нас до небес, ибо в те дни, когда пустеют сады, театры всегда полны. […]

Один приятель пересказал нам остроумное словцо судьи С. Шел процесс по делу ростовщика, который ухитрился всучить одному несчастному в уплату по векселю свиные окорока на сумму в двадцать одну тысячу франков. Адвокат, защищавший ростовщика, то и дело восклицал: «О, господа, вы не можете заподозрить нас в такой подлости. Мы, воевавшие под знаменами великого человека[417], мы, награжденные звездой героя, мы…» — «Довольно, — перебил судья, — мы видим, что вы желаете увенчать ваши окорока лаврами; пойдем дальше».

Эти окорока ценою в двадцать одну тысячу франков приводят нам на память больного верблюда, которого один из самых знаменитых наших любителей элегантности в сходных обстоятельствах получил от одного прославленного ростовщика. Корабль пустыни имел в конюшне юного денди весьма бледный вид. Английские скакуны обращались с ним без всякого почтения.

Знаем мы и юного офицера, которому ростовщик, не знающий ни стыда, ни совести, вручил вместо денег тысячу канареек. Кормить и ублажать тысячу канареек — дело нелегкое, тем более для лейтенанта; пожалуй, с тысячью луидоров он бы управился куда легче. Тысячу луидоров можно положить в кошелек, а тысячу канареек не уместишь не только в одном кошельке, но даже и в одной клетке. Бедный шалопай поместил крылатое богатство в комнате по соседству со своей спальней, однако удивительные монеты не звенели, а пели, и неумолчное это пение не давало покоя никому в доме. Дядюшка молодого человека, от которого всеми силами старались скрыть сомнительную спекуляцию, заинтересовался странными концертами и поднялся в мансарду племянника; тайное стало явным. Дядюшка был человек умный; он расхохотался и заплатил долги племянника. Тогда тот стал пристраивать канареек. Две дюжины взялась продать привратница, несколько штук взяла прачка; молодой человек хотел выказать щедрость и всех остальных раздарить, но это оказалось не так легко: больше двух птичек в один дом не брали. Юноша ловко распределил их по разным кварталам. Двух канареек он подарил актрисе «Драматической гимназии», двух — старой даме из квартала Маре, четырех — дочке привратника военного министерства: дети ведь обожают птиц; но даже после того, как он обеспечил канарейками всех начальников и подчиненных, всех друзей и подруг, у него все равно оставалось птиц куда больше, чем нужно человеку для счастья; тогда он выпустил всех оставшихся на свободу. Говорят, что, простившись с последней птичкой, он простился и с последним экю; деньги, данные дядюшкой, иссякли, и какой-то ловкач уже предложил нашему герою выгодную спекуляцию: двенадцать тысяч зонтов, которые можно продать и тем самым поправить положение, но мы не хотим этому верить: для послужного списка юного спекулятора более чем достаточно тысячи канареек.

27 июля 1839 г. Счастье быть понятым. — Летние глупости. — Мнимая отлучка

Какое счастье — чувствовать, что все племя читателей понимает тебя, впитывает твои мнения, разделяет твои мысли, вникает в твои открытия, приобщается к твоим радостям, делается невинным сообщником твоих насмешек, хохочет над теми забавными чертами, на которые ты указываешь, учится на примере тех возвышенных чувствований, которые ты описываешь, плачет и смеется вместе с тобой; одним словом, какое счастье быть понятым! Увы! это несказанное счастье, которое ободряет и вдохновляет, которое рождает вечную дружбу и бессмертную любовь, это счастье — столь чаемое, столь драгоценное — это счастье… нам не суждено! Увы! надеяться нам не на что, теперь это уже совершенно ясно. Пора отказаться от иллюзий. Наши читатели — столь остроумные, столь лукавые, столь тонкие, столь проницательные — нас не понимают. Когда мы шутим, они принимают наши слова всерьез и обвиняют нас в преувеличениях. Когда мы говорим серьезно, они воображают, будто мы шутим, и хохочут во все горло. Недавно мы смеху ради объявили, что обладаем способностью прогонять лето и что холод наступает в Париже в то самое мгновение, когда мы приказываем вынести из дому ковры. Поверите ли? нашлись читатели, которые приняли нашу шутку за астрономическое наблюдение и принялись с самым важным видом оспаривать наши слова. «Какое отношение, — говорили эти здравомыслящие особы, снисходительно пожимая плечами, — какое отношение имеет перемена погоды к чьим-то коврам? Известно, что можно разогнать тучи пушечными выстрелами; император Наполеон нередко прибегал к этому средству улучшить погоду. Говорят также, что колокольный звон притягивает молнию; оба эти явления объясняются физическими законами, но как можно подумать, что ковры одной небольшой квартиры могут повлиять на погоду в таком большом городе, как Париж, что от их вытряхивания может снизиться температура воздуха и перемениться направление ветра? Это же просто абсурдно». — Вы совершенно правы, просвещенный читатель, если вы приняли наши слова всерьез, это просто абсурдно.

Не лучше была понята и другая наша шутка. Мы написали, что у Тортони подают мороженое «ванильное с табаком» и что оно превосходно[418]; это сообщение также было принято совершенно всерьез, и почтенные люди простодушно удивлялись тому, что нам могло понравиться мороженое такого сорта. «Сомнительно, чтобы это было вкусно, — добавляли самые проницательные, — ведь от сладкого табак теряет весь свой аромат». — Они называют это ароматом! Отныне, чтобы предупредить новые заблуждения, мы будем сопровождать каждую из наших невинных шуток подробным объяснением. В данном случае мы скажем вот что: выражение «мороженое с табаком» есть не что иное, как ироническая амплификация, высмеивающая те две сотни курильщиков, которые прогуливаются по бульвару Итальянцев. Сигарный дух в этом элегантном квартале так силен, что самые пьянящие ароматы здесь немедленно обращаются в запах табака. Молодая женщина полагает, что держит в руках букет роз… она заблуждается: не пройдет и минуты, как она убедится, что ее тонкие пальцы сжимают коробку сигар. Ее вышитый носовой платочек только что благоухал букетом графа д’Орсе. это уже в прошлом, теперь он воняет табаком. Ее прекрасные кудри, кружевной капот, легкий шарф и переливающаяся тысячью цветов шаль — все это в одно мгновение пропитывается прелестным ароматом казармы; понятно, что и мороженое, которое ей подают в этой благоуханной атмосфере, будь оно клубничным, лимонным, абрикосовым или ванильным, немедленно превращается в табачное. Вот вам объяснение: теперь вы понимаете, что это была шутка и ей следовало улыбнуться. Если зайдете к Тортони, умоляю, не заказывайте мороженое с табаком, над вами будут смеяться, а мы вовсе не хотим, чтобы по нашей вине вас поднимали на смех. Странная вещь! хуже всех схватывают фельетонизм, или фельетонин, не кто иные, как парижане. Жители провинции понимают нас с полуслова и порой присылают нам весьма остроумные письма в ответ на наши шутки. Провинциалы — лучшие наши читатели; парижане же слишком торопятся; они судят, еще не успев понять. Парижане, пояснение для вас: это колкость по вашему адресу.

Парламентская сессия окончилась, у наших пожилых школьников начались каникулы. В этом году они занимались совсем не прилежно и по справедливости не заслужили никаких поощрений; но они заранее приняли меры и, чтобы не остаться без наград, сами взяли на себя их распределение. Поясняем: это тонкий намек на депутатов, которые с истинно патриотическим бескорыстием распределяют между собой самые прибыльные административные должности.

Палата пэров еще не прекратила заседаний; ее миссия еще не окончена. Министр-депутат, один из корифеев коалиции, давеча сокрушался по поводу этой задержки; он сказал одному из благородных пэров: «Всему виной этот проклятый процесс[419]». — «Да, — отвечал благородный пэр, — тут целый круговорот: в задержке виноват процесс, в процессе виноват бунт, а в бунте виновата коалиция». Поскольку в этих словах содержалась колкость по адресу министра, тот срочно переменил тему разговора.

Весь Париж занят обсуждением Восточного вопроса[420]. Герои дня нынче — более или менее отравленные султаны, более или менее задушенные паши. Парижане путаются в перечнях мусульманских генералов и адмиралов. Тому, кто не разбирается в турецких делах, как турок, трудно вникнуть в эти военные хроники и проследить за боевой биографией великих полководцев; Абдул-Меджид, Ахмед-Фетхи, Халил-паша, Хафиз-паша, Хозрев-паша — парижанину запомнить все эти имена нелегко. Где те благословенные времена, когда новости с Востока сводились к одной и той же фразе, которую «Конститюсьонель» публиковала раз в три месяца без всяких изменений: «Скончался Али-паша, сын Али-паши; преемником его стал Али-паша». Новость звучала просто, точно и не давала ни малейшего повода к кривотолкам. Тогдашняя политика стоила нашей нынешней. — Шутка.