Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Слава Бродский

 – Никогда не позволю себе оговаривать вас, Алиса, лучше признаюсь в своей профессиональной несостоятельности.

 – Не возражайте, Клайд! Версия «профессиональной несостоятельности» никого не убедит, напротив – вызовет подозрения в утаивании правды. Хочу признаться вам первому – я ухожу в католический монастырь, ухожу от светской жизни навсегда. Не пытайтесь отговаривать меня, я приняла такое решение еще до сегодняшнего прозрения. Это не жертва, это для меня единственное решение. А для вас единственное решение в данном положении – все свалить на меня, и я настаиваю на этом.

– Я не могу нанести вам такой предательский удар, это непорядочно. И потом – как я буду смотреть в глаза вашим детям?

– Не сомневаюсь, вы сможете сделать это в самом мягком и деликатном виде. Мое покаяние и уход в монастырь убедят всех в правильности вашего с президентом заключения. Поймите, Клайд, это единственная возможность закрыть вопрос и погасить нездоровый интерес к работе Рэя. Его уже не вернуть. Мы с вами обязаны выдать версию «семейной драмы» ради светлой памяти Рэя. А о моей репутации не беспокойтесь, детям я сумею все объяснить, они уже не маленькие, а мнение остальных меня не интересует.

Алиса словно сбросила давящий груз и как-то даже озорно заключила: «Когда мы с вами, Клайд, предстанем перед судом Всевышнего, вы, надеюсь, скажете нужные слова в мое оправдание...» Мы расстались друзьями–заговорщиками... Мне потребовалось два дня, чтобы оправиться от потрясения и морально приготовиться к своей фальсификаторской роли.

Президент Стэнфордского центра Дональд Граунхилл принял меня настороженно, явно опасаясь, что я раскопал истину, которую он на самом деле не знал, но которой интуитивно и, признаться, небезосновательно опасался. Как мне хотелось раскрыть все карты и поставить его на место – усмири гордыню, шеф, ты просчитался, а я нашел истину, недоступную тебе, она глубока и величественна, держись покрепче за подлокотники твоего кресла... Но я обещал Алисе другое и, смирив свою собственную гордыню и прикинувшись побитым ничтожеством, проблеял, что, мол, вы, шеф, оказались, как и следовало ожидать, правы – эта семейная драма произошла по вине миссис Берлекемп, она во всем призналась, но, дескать, не следует ее слишком строго судить, ибо она уже сама покаялась и, более того, отказавшись от светской жизни, решила уйти навсегда в католический монастырь... Я был себе самому противен, но иногда нужно иметь мужество быть самому себе отвратительным. Мистер Граунхилл, напротив, обрадовался такому повороту событий, оживился и попытался выведать у меня подробности, но здесь я оказался на высоте и твердо отказал ему – мол, подробности в данном случае не имеют никакого значения, не говоря уже о том, что они являются тайной частного сыска и не подлежат разглашению. В конце концов мы составили краткое официальное сообщение для прессы – казенную формулировку моего «блеяния» на тему о «семейной трагедии профессора Р. Берлекемпа». Я настоял, чтобы слово «измена» не фигурировало в тексте, и расставил акценты на «покаянии» и «католическом монастыре». Сообщение было составлено таким образом, чтобы раз и навсегда погасить интерес к делу профессора Берлекемпа. По-видимому, нам с Алисой это удалось, а Дональду больше ничего и нужно не было...

Перед своим поспешным отъездом в Нью-Йорк я с огромным трудом добился свидания с Бланш. Наша встреча началась с того, что она влепила мне мощную пощечину и заявила: «Это вам, мерзавцу, от всей лаборатории Рэя!» Я не хотел выглядеть «мерзавцем», особенно в глазах Бланш, но и рассказать ей правду не был готов. Невероятных усилий стоило мне оправдаться перед Бланш, ничего по сути не объяснив и сославшись только на настоятельное требование Алисы Берлекемп. Бланш поверила мне – она тогда уже не хотела, чтобы я был мерзавцем...

* * *

Прошло несколько лет...

C Алисой Берлекемп мы регулярно переписываемся. Она живет жизнью религиозной отшельницы в отрогах Скалистых гор близ города Пуэбло в штате Колорадо, присылает мне поздравительные открытки на День Благодарения, Рождество и Пасху, обычно добавляя несколько слов о себе и детях. Дети, кстати, переехали на Восточное побережье и учатся в хороших тамошних университетах. Я не знаю, в каком виде она пересказала им суть нашего открытия, но судя по всему, они ни в чем не винят ее.

Сол Гусман стал директором бывшей лаборатории Рэя Берлекемпа. Говорят, что он женился, но о его жене я ничего не знаю. После той истории с публикацией моего фальшивого заключения о причине самоубийства профессора Берлекемпа Сол написал мне резкое письмо с сожалениями, что пожимал мне руку, но не «успел дать по морде еще раз», и, кроме того, с настоятельной рекомендацией не появляться вблизи него «в радиусе одной мили».

Что касается меня самого, то я, наконец, переехал в Калифорнию, а главное – женился на Бланш Стаурсон. Мы были вынуждены принести жертвы ради этого брака: я пожертвовал неразглашаемостью своей тайны, а Бланш – своей работой в лаборатории у Гусмана. У нас растут дети – девочка и мальчик, и мы не уверены, что им в жизни пригодится знание тайны янтарных бусинок, раскрытой профессором Рэймондом Берлекемпом.

Впрочем, это все уже не имеет почти никакого отношения к рассказанной здесь истории...

          Июнь – сентябрь, 1978,

       Усть-Нарва – Ленинград

Зоя Полевая – родилась в Киеве. Окончила Киевский институт инженеров гражданской авиации. По профессии авиаинженер. Работала на заводе в районе аэропорта Жуляны. Стихи писала с детства. В 90-е годы посещала поэтическую студию Леонида Николаевича Вышеславского «Зеркальная гостиная» и в течение двадцати лет была членом клуба «Экслибрис», руководимого Майей Марковной Потаповой, при Киевской городской библиотеке искусств. В 1999 году в Киеве вышел поэтический сборник «Отражение». С сентября 1999 года живет в США. Печатается в литературных журналах на Украине и в зарубежье. В 2002 году, продолжая киевские традиции, организовала в Нью-Джерси литературный клуб, которым руководит и поныне. Мать двоих сыновей.

 

Стихотворения

Киев. Сентябрь 2014

Между аэропортами время,

Скользнув, упало на дно.

Разберут и разнесут по свету

Его почтальоны.

Послушайте, я хочу сказать:

Мне не все равно,

Кто населять будет завтра

Эти горы и склоны.

Мой город остановился и замер

Недалеко от войны.

Но его переулки и дворики

Еще подметают,

Продают горячие

Пирожки и блины.

И живут в этом городе те,

Кого мне так не хватает.

Возьмусь за горло,

И междометия заменят слова.

Захлебнется сердце,

Под ребром завозится остро.

Господи,

Только бы Вера была жива –

Моя тетя Верочка,

Мой непотопляемый остров.

И эта девочка –

Не ведает, что творит – влюблена.

Разве я ей советчик?

Сама ломает и строит.

И эта женщина –

Неужели она

Узнаёт меня

И зовет сестрою?

Провожанье в предместье.

Поздний вечер. Слух

Доминирует

Над беспомощным зрением.

Мы идем вдвоем,

Я считаю до двух,

Перебирая

Свои впечатления.

Был день,

Неожиданный, как кино:

Дворняги, река,

Мой попутчик с посохом;

И мысль:

Увидимся ль, суждено

Добраться сюда –

По воде ли, посуху?

А после – аэропорт.

И эти полдня

Пуповиной оборванной

Бессмысленно будут болтаться.

Вроде я еще здесь,

Только жизнь обтекает меня.

Нелегко улететь,

Но еще тяжелее остаться.

А дальше – время,

Как в прорезь почтового ящика ускользнет,

Когда, вспыхнув крыльями,

Отражая солнце,

Повиснет игрушкою

Самолет

В облаках –

Белоснежных небесных соснах.

                                                  Сентябрь 2014, NJ

Я знала об этом в самом начале,

Когда даже сажа была бела,

Когда в ореоле чужой печали

Моя молодая любовь цвела.

Я знала всегда: и тогда, и после –

Неважно, сбудется ль наяву –

В дверях он появится поздним гостем,

И я до этого доживу.

Все едино: химерам ночным являться,

Иль ангелам лелеять рассвет, –

Жалеть ни к чему, ни к чему бояться –

Больше в будущем прошлого нет.

Пусть каждый из нас бредет по пустыне,

Натыкаясь на след свой из века в век, –

Встретимся, в это верю поныне,

Когда в черных пятнах мартовский снег.

                                            10 марта 2014, NJ

М.Р.

Чертит дождь диагонали

И сползает со стекла.

За окном в оригинале

День без рода и числа.

Серо, сыро и туманно,

Свет двоится и косит.

Погруженный как в нирвану,

Город призраком висит.

Как непросто разобщаться,