Кутузов - Леонтий Раковский

Тридцатитрехлетний, не по-прусски курносый Вольцоген служил в Пруссии простым лейтенантом. В России этот пронырливый и речистый пруссак сразу попал в генеральный штаб, а потом был пожалован во флигель-адъютанты императора.

А пятидесятилетнего кабинетного генерала Фуля Александр сделал своим наставником в военных вопросах.

Александр I, кокетничая, любил уверять, что окружен тупицами и подлецами. Говоря это, он, разумеется, имел в виду только русских, но так как при нем русских было всегда мало, то он, сам того не желая, определял положение вещей совершенно точно.

Кроме этих трех горе-вояк, все достоинство которых заключалось лишь в том, что они были иностранцами, в свите Александра I числился еще генерал Беннигсен, единственный по-настоящему боевой человек.

Главным авторитетом в военном деле у императора Александра стал с 1807 года барон Карл фон Фуль.

Малоначитанный вообще и совершенно несведущий в древней военной истории, Александр I благоговел перед обширными теоретическими знаниями Фуля. Буквоед и начетчик, Фуль был типичным схоластическим теоретиком, дальше "Записок о галльской войне" и однажды данной схемы не видевший ничего.

Александр I никогда не любил читать, а барон фон Фуль, нечесаный и лохматый, все дни проводил за любимыми латинскими авторами. Из него получился бы неплохой преподаватель римской филологии. Он был влюблен в латынь и серьезно утверждал, что настоящему полководцу нужнее знать латынь, чем название реки, на которой расположена его столица. Это пристрастие к латыни объяснялось тем, что Фуль признавал великими полководцами только Юлия Цезаря и Фридриха II. Все, что было после "скоропостижного" прусского короля, Фуль считал не стоящей внимания порчей святого военного искусства.

Он не имел и не хотел иметь ни малейшего понятия о полководческой деятельности Наполеона. Единственной меркой у Фуля была Семилетняя война Фридриха II.

Нелюдимый, замкнутый, угрюмый, вечно сидевший за книгами и картами, с неизменной табакеркой в руках, барон нигде не бывал и ни с кем не заводил знакомства.

Фуль прожил пять лет в России и даже не научился ни одной русской фразе, в то время как его малограмотный денщик украинец Федор Владыка свободно говорил по-немецки.

Предвидя неизбежную войну с Наполеоном, многие русские генералы представили императору Александру планы ведения будущей войны. Одни были оборонительные, другие — наступательные. Предложил свой план и барон фон Фуль. Его план резко отличался от всех остальных. Это было пустое измышление человека, жившего в мире абстрактных схем и предвзятых понятий. Он сводился к следующему. Все русские силы делились на две армии. Главная из них, большая по численности, располагалась в укрепленном лагере у местечка Дрисса на реке Западная Двина, а вторая должна была действовать во фланг и тыл противника, который, по мнению Фуля, обязательно должен был атаковать Дрисский лагерь.

Болезненно недоверчивый Александр остался верен себе: не принял целиком ни одного плана, но в то же время продолжал пополнять продовольственные магазины западнее Двины и Днепра и приказал строить Дрисский лагерь. Позорно нелепый схоластический план кабинетного генерала Фуля, никогда не нюхавшего пороху, все-таки привлекал внимание Александра.

А в общем, даже в Вильне у Александра, который продолжал считать себя великим полководцем, не было никакого определенного плана ведения войны.

Императора, видимо, это обстоятельство никак не волновало.

На что он надеялся — не знал Никто.

Но Михаила Илларионовича, как всякого русского гражданина и профессионального военного, отсутствие плана беспокоило.

Зная упрямство Александра и его полную бездарность в полководческом деле, Кутузов боялся, как бы Александр в последний момент не последовал гибельному совету Фуля.

Так, в ожидании событий, прошло десять дней после приезда Кутузова домой.

В понедельник 17 июня Михаил Илларионович сидел в халате у раскрытого окна. После обеда клонило ко сну, но он крепился, не хотел спать: будешь полнеть, а и так уж не худенький! Можно было бы читать, отвлечься, но он щадил глаза, вернее — последний, левый глаз. И вдруг из дальних комнат донеслись какие-то возбужденные голоса. Михаил Илларионович прислушался. О чем-то по-всегдашнему быстро-быстро тараторила Марина, горничная Катеньки. Она такая же маленькая, щуплая и быстрая, как ее барыня, только лет на десять помоложе Екатерины Ильинишны, и так же, как барыня, любит наряжаться и так же не дает никому спуску. Марина занимала в доме особое, привилегированное положение. Она была чем-то вроде "барской барыни"[40].

— Что у них там?

И вот — поспешные шаги и в кабинет вошли они обе.

— Мишенька, война! — округляя и без того большие черные глаза, сказала жена.

— Откуда вы узнали? — живо обернулся к ним Михаил Илларионович. Дремота в один миг исчезла.

— Кульер прискакал, ваше сиятельство, — ответила Марина.

Марине очень нравилось, что ее господа стали графами, а то через дом жила графиня Гурьева, и ее горничная Стеша все чванилась. А теперь и Марина могла говорить всюду: "Ее сиятельство были в киятре" или: "А его сиятельство изволили сказывать…"

— Бонапартий перешел через энту, как ее, через Неман. И с ним двунадесять языков; все, все: и сами французы, и немцы, и австрияки, и поляки, и цыгане, и тальяне… Идут — земля стонет. Говорят, ежели выдти за город к "Красному кабачку", то слыхать.

— Мишенька, поезжай, дружок, к князю Алексею Ивановичу, узнай подробно, что привез курьер, — попросила Катенька.

Михаил Илларионович и сам сразу же подумал об этом. Он оделся и поехал в военное министерство к Горчакову.

Карета медленно тащилась по набережной Невы. На лицах встречных была написана тревога, — видимо, в Адмиралтейской части города уже все проведали об ужасной новости.

У подъезда военного министерства стояло с десяток карет, несколько курьерских троек, готовых к отъезду, и толпился народ: чиновник с книгой под мышкой, подгулявшие мастеровые, трубочист с лестницей, разносчик саек, чьи-то лакеи в потертых ливреях, салопница, смазливая горничная с моськой, грузная купчиха в цветном повойнике и ковровой шали на плечах, дворовые девушки.

Женщины охали и ахали, мужчины тяжело обдумывали случившееся, глубокомысленно изрекали:

— Н-да…

— Это, брат, не шутка…

И все не спускали глаз с подъезда министерства.

— Мальчишки только и знали одну игру — солдатики да солдатики. Вот и накликали напасть! — протодьяконским басом гудела салопница.

Тут же ходил полицейский с сизым носом. Это был офицер Петров, по прозвищу Шкалик. Михаил Илларионович знал его еще со времен своего генерал-губернаторства. Увидя подъезжавшего Кутузова, Шкалик подскочил к карете.

— Здравия желаю, ваше сиятельство! — сказал он, помогая Михаилу Илларионовичу вылезть из кареты.

Полицейский отворачивал голову в сторону, чтобы не дышать на графа. Но Михаил Илларионович все равно почувствовал: от Шкалика несло водочным перегаром и чесноком.

— Здорово, Петров! (Михаил Илларионович чуть не сказал: "Здорово, Шкалик!") Ну, что тут?

— Война, ваше сиятельство. Эй, расступись! Посторонись! — кинулся он к толпе.

Народ послушно раздался в стороны. Несколько человек сняло шапки. Михаил Илларионович, глядя под ноги, медленно шел по неровной булыжной мостовой к министерству.

Сзади за ним слышался шепот:

— Кутузов! Кутузов!

— Михайло Ларивонович!

В вестибюлях и комнатах министерства стоял дым коромыслом. Бегали писаря и ординарцы, толпились военные.

Кутузов не пошел к самому Горчакову: он узнал все тут же, в приемной. Толпа генералов и штаб-офицеров окружила одного из адъютантов Горчакова, корнета Прахова, — он был в курсе новостей.

Оказалось, что пять дней назад, в среду 12 июня, Наполеон без объявления войны, по-воровски, перешел через Неман у Ковны. А в это время император Александр собирался на бал к Беннигсену в его дворец в Закрете.

— А где это такое — Закрет? — спросил кто-то.

— Закрет — загородный дворец на берегу реки Вилия в очень живописном месте. В нем раньше жили иезуиты, — объяснил Кутузов.

— Свято место пусто не бывает, — вполголоса сказал стоявший рядом с Кутузовым иронический, горячий генерал Бегичев.

— Император еще до бала получил известие о переправе, но бала не отменил.

— Ему балы да бабы — превыше всего! — продолжал Бегичев.

— И что же, где наша Первая армия? — спросил генерал Меллер-Закомельский.

— Отступает к Свенцянам.

При этих словах корнета все невольно глянули на большую карту Российской империи, висевшую на стене.

— Почему же отступают? — вырвалось у кого-то возмущенно.