Кутузов - Леонтий Раковский

Рассказывали, что с каким-то полком все время шла женщина. Один солдат вздумал на привале приударить за ней, хотел обнять, женщина стала вырываться, платок съехал с головы, и солдаты увидали, что у женщины голова-то стриженая. Ее схватили и обнаружили: это мужчина…

— Русский народ — добрый, доверчивый, Аким-простота, — рассудили слушавшие.

Вскоре выяснилось, что главные силы Наполеона подходят уже к местечку Глубокому, а Багратион — в Несвиже.

После того как 1-я Западная армия очутилась в Дриссе, Михаил Илларионович с досады не прикасался к карте. А теперь глянул: Дрисса — Несвиж — около трехсот верст. Разрыв между 1-й и 2-й армиями с первоначальных ста верст уже достигал трехсот!

Вспомнилось (рассказывал Алексей Иванович Горчаков, узнавший это от пленного французского офицера), как хвалился Наполеон: "Барклай и Багратион больше не увидят друг друга!"

"Удастся ли Петру Ивановичу прийти раньше французов в Минск?" — думал Кутузов.

IV

Ничипор вошел в кабинет и остановился: барин спал на диване. Теперь по ночам он спал скверно — мало и как-то тревожно, сон не приносил ему отдыха, и Михаил Илларионович, махнув на все рукой, ложился после обеда соснуть часок-другой.

Ничипор не знал, что делать — и будить жалко, и новость-то уж больно интересна: русская армия оставила укрепленный Дрисский лагерь.

Ничипор каждый день слышал, как барин сокрушался, что 1-я армия засела в этой ловушке. Он тоже вспоминал, как в таком же лагере на Дунае погибла отборная армия великого визиря. И вот теперь Ничипор принес барину долгожданную, приятную новость, а он — спит.

Денщик на всякий случай кашлянул.

Михаил Илларионович тотчас же проснулся и сел.

— Ну что? — с тревогой спросил он, глядя на Ничипора и Марину, которая выглядывала из-за денщика.

— Мабуть, позавчера наши оставили энтую, как ее, Дрысю…

— Оставили Дриссу? — оживился Кутузов. — Как, с боем? Сражение было?

— Нет, ваше сиятельство, стражения не было, наши сами ушли без боя. Не пондравилось. А боя не было — французы еще далече, за Полоцком, — затараторила Марина.

— И куда же наша армия движется?

— Идет в энтот… — начал Ничипор.

— Идет в Витьбеск, в Витьбеск движется, — сказала Марина.

— Эге ж, я и кажу: в Вытебск!

— Вот это здорово! — обрадовался Михаил Илларионович. — Ну-ка, расскажите подробнее, как дело было?

— Ты, Марина, не лезь поперед батька в пекло, не перебивай мене. Я сам их сиятельству как следует доложу! — обернулся к горничной денщик.

Марина обиженно поджала тонкие губы и стала обдергивать платье, делая вид, что эти слова к ней не относятся.

— Шо ж, стоимо мы, звесно, я, потим — она, — пренебрежительно кивнул на Марину Ничипор. — Семен, денщик того генерала, как его…

— Денщик генерала Сукина, что в Новой Голландии, в красном доме живут, и жена у них такая светлая блондинка, Елена Ивановна, — не выдержала, вмешалась Марина.

Ничипор не сказал ничего, только сердито глянул на нее.

— И я кажу: Сукина! И до нас подойшол лакей Козодавлева, Спиридон. Вот стоимо, разговариваем час и другий, а кульера всэ нема.

— Да что ты тянешь, рассказываешь от потопа! Говори про курьера! — возмутился Кутузов.

— Та я ж, ваше сиятельство, за кульера и кажу.

— Нет, лучше пусть она рассказывает! — показал на Марину Михаил Илларионович.

— Хорошо, ваше сиятельство, я сейчас все вам как надо быть представлю! — выступила вперед Марина, а Ничипор смущенно чесал затылок и смотрел на горничную так, как смотрит собака на жужжащую перед ее носом надоедливую муху.

— Вот стоим мы, ваше сиятельство, и час, и второй, и третий…

— Не бреши: трех часов не стоялы!

— Нет, стояли! Мы пришли, только полуденная пушка в крепости ударила. А когда закричали в толпе: "Едет, едет!" — я глянула: на миралтейских часах было десять минут четвертого! Кульер, ваше сиятельство, такой молоденький, с усиками, такой великатный, нарядный, как картинка: курточка у него в талию, малиновая, грудь расшита шнурами, исподние, простите, красные. Козодавлевский Спиридон говорил: лейб-гвардии улан!

— И не улан, а гусар. Знает твой Спиридон. Стильки у него в словах правды, як у козы хвоста! — буркнул Ничипор.

— Да перестанете ли вы наконец спорить! — прикрикнул Кутузов.

— Вот выскочил энтот улан из повозки, а на нем, бедненьком, пыли, не приведи господи! И на курточке, и на сапожках, и на шапке. А шапка у него с хвостом! Стал, бедненький, встряхиваться! — засмеялась Марина, манерно поджимая губы, точь-в-точь как барыня Екатерина Ильинишна.

— На кой черт мне знать, сколько на курьере было пыли? Рассказывай, что он говорил!

— Как выскочил кульер, все к нему так и бросились: да что, да как? Господин улан, ваше благородие, расскажите на милость, где наша армия, где французы? Он встряхивается и кричит: "Наша армия, кричит, ушла из лагеря, из энтой"… простите, ваше сиятельство, — стыдливо улыбаясь, сказала Марина. — Право, я не могу сказать…

— А еще берешься рассказывать! — укоризненно посмотрел на нее Ничипор. — Из Дрыси…

— Ну и что ж дальше? — торопил Кутузов.

— И вот он отвечает: ушла, отвечает, оттеда, как Ничипор сказал. Тогда у офицерика спрашивают: а куда, спрашивают, ваше благородие, идет наша армия? Так он уже в дверях министерства крикнул: "В Вильню!"

— То есть как это в Вильну? — удивился Михаил Илларионович.

— Эх ты, ворона! Не в Вильню, а в Вытебск! — поправил Ничипор.

— И это все, что вы узнали?

— Все, все, ваше сиятельство!

— А чого ж бильш треба?

— Э, от вас толку не добьешься! Поеду сам. Беги, Марина, скажи, пусть запрягут лошадей, а ты, Ничипор, давай одеваться! — с необычайной легкостью засуетился Кутузов.

— Ваше сиятельство, кареты нет, — вернулась через минуту Марина.

— А где же она?

— Барыня уехала.

— Куда?

— К девице Жорж.

— Ах, черт ее, эту девицу! — вспылил Михаил Илларионович. — Пусть запрягут кого угодно и во что угодно! Беги, да поскорее!

Марина побежала распоряжаться насчет лошадей, а Ничипор стал помогать барину одеваться. Михаил Илларионович уже ни о чем не расспрашивал, а весело напевал:

Скучно было б расставаться и любезных покидать,Если б мы не шли сражаться и злодеев побеждать…

Сенатор, генерал от инфантерии, граф Кутузов вынужден был ехать в военное министерство в дребезжащей от старости, скособоченной коляске, запряженной парой плохоньких, разномастных лошаденок, на которых возили из Невы воду.

На этот раз Кутузов пошел к самому Алексею Ивановичу Горчакову и узнал от него все подробности об оставлении укрепленного лагеря у "Дризы", как в последнее время печатали "Санкт-Петербургские ведомости".

Прибыв с армией в Дриссу, Александр I продолжал наивно верить, что лагерь очень крепок; царь считал себя полководцем, но не видел вещей, которые увидел бы толковый унтер-офицер.

Все генералы свиты, кроме Фуля и его единомышленника Вольцогена, понимали гибельность этой затеи. Понимали, что в Дрисском лагере русская армия будет отрезана от хлебных южных губерний и прижата к бесплодному северу и морю. Все возмущались, негодовали, но никто не решался сказать о никчемности плана Фуля самому императору. Русским генералам говорить это Александру было совершенно невозможно: царя почему-то всегда больше задевало, если о каком-либо недочете в армии говорил русский человек.

Сказать царю всю правду о Дрисском лагере решился служивший на русской службе сардинский инженерный полковник Мишо. Он через генерал-адъютанта князя Волконского попросил у императора аудиенции.

Александр выслушал Мишо и поехал с ним посмотреть все недостатки на месте.

Замечания Мишо были основательны и верны. Укрепления оказались очень слабыми, к левому флангу вплотную подступал лес, за которым мог свободно укрыться неприятель, внутри лагерь прерывался оврагами, спуски к четырем мостам через Двину были так круты, что не только орудия, но даже повозки приходилось спускать на руках.

Александр, приехав в лагерь, не видел в нем недостатков, но теперь, после того как умный и добросовестный Мишо на месте указал на них, разъяснил все, до императора наконец дошло. Вернувшись с осмотра, Александр созвал всю свиту и устроил нечто вроде совещания. Мишо должен был повторить при всех свой разбор недостатков Дрисского лагеря.

Никто из свиты не возражал ему. А резкий и прямой генерал-адъютант маркиз Паулуччи так и заявил в лицо Фулю, что Дрисский лагерь мог выдумать либо сумасшедший, либо изменник.

Фуль сидел взлохмаченный и красный. Он с упрямством тупого человека продолжал отстаивать свою правоту. Вольцоген поддержал его.

Александр, с юности привыкший скрывать свои чувства, не показал виду, что все это ему весьма неприятно. Но лагерь все-таки пришлось бросить и принять разумное предложение Барклая: идти на соединение с Багратионом.