Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

и петь песни про первопоселенцев было куда проще, чем в действительности добраться до Палестины. Легальная иммиграция была строго ограничена британскими властями, нелегальная представляла не меньшие трудности, поскольку власти перехватывали многие суда «Брихи» и отправляли пассажиров либо обратно в Европу, либо в лагеря для интернированных на Кипре. Поскольку перспективы в Палестине и Польше оставались крайне туманными, Суцкевер и Шмерке видели в Нью-Йорке очень привлекательную альтернативу — по меньшей мере на первое время.

Суцкевер был убежден, что у него все шансы получить американскую визу. В Бостоне недавно скончался его дядя и оставил его матери наследство. У него были официальные документы из Вильно с подтверждением родства с матерью и того факта, что она была умерщвлена в гетто. Он вооружился переводом этих документов на английский, их заверил нотариус американского посольства в Москве. Суцкевер рассчитывал, что законное право на получение наследства американского дядюшки облегчит ему получение американской визы[430].

О вмешательстве Вайнрайха Суцкевер просил не только для себя, но и для Шмерке. «Он не меньше моего сделал для спасения этих сокровищ».

Вайнрайх откликнулся телеграммой: «Получил два ваших письма. Получил и предыдущие отправления. Сделаю все в своих силах, чтобы вам помочь. Всего наилучшего вам троим [имелись в виду Суцкевер, его жена и годовалая дочь], а также Качергинским»[431].

В последующих письмах Вайнрайха звучит глубокая признательность его бывшему студенту и собирателю, несколько приглушенная типичной для литваков — литовских евреев — сдержанностью: «Последние ваши письма вызвали у меня столько же горькой радости, сколько и предыдущие, — пишет он Суцкеверу в июле 1946 года. — Мы оба работаем со словами, каждый в своем духе, но нам не нужны слова, чтобы выразить взаимные чувства. Когда мы увидимся лично (я убежден, что рано или поздно это произойдет), нам придется обсуждать вещи куда более весомые, чем чувства»[432]. При этом письма Вайнрайха звучали довольно официально. Начинал он их с обращения «Дорогой друг!», однако использовал формальное «ир» (вы) вместо «ду» (ты).

Что касается иммиграционных виз, изначальный оптимизм Вайнрайха быстро приутих. В августе он уже призывает к терпению и трезвому взгляду на вещи: «Ради помощи вам я готов сделать что угодно, однако мое “что угодно” — не что угодно». В письме ко всем троим писателям из Вильнюса, находившимся в тот момент в Варшаве, — Суцкеверу, Шмерке и Хаиму Граде — он сообщает, что больше всего шансов попасть в США у Граде, поскольку его сводные братья — американские граждане и они готовы оплатить его переезд[433]. Дядино наследство, увы, не оказалось Суцкеверу весомым подспорьем. Его ближайший американский друг, поэт Арон Гланц-Лейелес, был настроен оптимистичнее и постоянно заверял Суцкевера, что получение визы — всего лишь вопрос времени[434].

Суцкевер тем временем продолжал переправлять образцы документов в Нью-Йорк, так и сяк, со всевозможными курьерами, в том числе из варшавского отделения «Джойнта» и с делегацией американских раввинов.

А потом, 4 июля 1946 года, в городке Кельце случился кровопролитный погром, перевернувший жизнь и Суцкеверу, и Шмерке. Сорок семь евреев погибли, пятьдесят пострадали — так завершился год, за который от рук антисемитов погибли более 350 польских евреев. После Кельце польских евреев обуяли страх и паника — теперь все стремились уехать из страны.

Шмерке стал первым журналистом, прибывшим в Кельце после погрома, он опубликовал исполненные отчаяния статьи на первых полосах «Нашего слова» и органа Центрального союза евреев Польши «Дос найе лебн» («Новая жизнь»). По его свидетельству, почти никого из жертв погрома не расстреляли: их линчевали. Судя по состоянию тел, их забили до смерти железными прутьями или изрубили топорами. Не было никаких признаков, что поляки — жители городка — испытывают угрызения совести. Более того, многие поляки, пришедшие на похороны жертв, сделали это по распоряжению своего профсоюза или предприятия и издевательски улыбались. Уцелевших евреев из Кельце переместили под надзор государственных органов безопасности, поскольку угроза никуда не делась. Шмерке заключает: звероподобные убийцы жаждут новой крови, а большинство поляков никак не реагируют на случившееся. Вывод из его статьи очевиден: оставаться в Польше для евреев небезопасно[435]. К тому же выводу Шмерке и Суцкевер пришли и относительно самих себя.

Помимо погромов и нападений, друзья-поэты не могли не замечать, что коммунисты постепенно устанавливают в стране свои правила. Некоммунистические партии вытеснялись на обочину политической жизни, что не сулило ничего хорошего еврейству, а также ввезенным в страну документам, которые у двух поэтов хранились. Шмерке и Суцкевер бежали из Советского Союза, но Советы устремились за ними по пятам — Польша становилась придатком СССР.

Время было дорого, а ни американских виз, ни разрешений на выезд в Палестину не предвиделось, поэтому Шмерке, Суцкевер и Граде прибегли к единственному доступному варианту: при содействии Вайнрайха получили французские визы. В смысле их личного будущего это была хорошая новость: они выберутся из Польши. Однако это также означало, что двум поэтам вновь придется контрабандой переправлять чемоданы с сокровищами еврейской культуры через очередную границу. Вряд ли польские таможенники позволят беспрепятственно вывезти из страны чемоданы с книгами и документами, тем более что на некоторых из них стоит штамп виленского Еврейского музея.

Суцкевер вновь обратился за помощью к «Брихе». Ее основные отделения находились в Варшаве и Лодзи, возглавлял их друг Суцкевера Ицхак Цукерман (Антек), один из вождей восстания в Варшавском гетто. Антек поручил вывоз из страны «виленского архива» Давиду Плонскому (Юреку), соратнику по борьбе в гетто. Руководство Плонского сообщило ему, что в архиве находятся ценные документы по истории гетто и истребления евреев, которые в конечном итоге будут переправлены в Эрец-Исраэль.

Пересечение польско-чехословацкой границы оказалось самой простой частью плана Плонского. Он знал, что между пограничными патрулями есть зазоры. Кроме того, у него были поддельные чехословацкие документы. Но едва он окажется за границей, его акцент и плохой чешский немедленно выдадут в нем иностранца — и это в стране, где он довольно слабо ориентируется и где коммунистический режим все жестче контролирует все внутренние дела. План его выглядел так: Суцкевер в оговоренную дату сядет на поезд Варшава — Париж, Плонский встретится с ним на вокзале в Праге — поезд делает там короткую остановку. Плонский передаст ему два чемодана в окно вагона. Действовать нужно четко и