Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

преподавателем Петроградской академии художеств (переименованной в Петроградские государственные свободные художественно-учебные мастерские), занимал пост декана факультета скульптуры — такое было бы совершенно невозможно при царском режиме, поскольку евреи не имели права преподавать в университетах.

Крук, Шмерке и Суцкевер спасли пять работ Гинцбурга, в том числе скульптуры Толстого, Соловьева, Антокольского и Ивана Грозного. Однако задолго до того, как им удалось выхватить эти произведения из рук немцев во время Второй мировой войны, они чудом уцелели в Первую мировую.

Изначально они были приобретены виленским Обществом любителей еврейской старины вскоре после его основания в 1913 году. Общество планировало создать полномасштабный еврейский национальный музей, первая выставка была открыта в здании Виленской еврейской общины в 1914 году. Но тут разразилась Великая война. Правление общества демонтировало выставку и отправило некоторые экспонаты в Москву, подальше от линии фронта. Остальные предметы, в том числе работы Гинцбурга хранились в годы войны и немецкой оккупации в частных домах[423].

Вскоре после отступления немцев и передачи Вильны недавно созданной независимой Литве общество возобновило свою работу под названием Еврейское историко-этнографическое общество. В феврале 1919 года оно объявило о своем намерении создать в Литовском Иерусалиме масштабный еврейский музей, которому впоследствии присвоили имя С. А. Ан-ского. Авторы этого начинания и предположить не могли, что следующий год окажется самым кровавым: Литва, Польша и Советская Россия будут биться за контроль над городом. Вильна пять раз за год переходила из рук в руки. Однако музейное собрание, в том числе статуи Гинцбурга, чудом уцелело[424].

В межвоенный период работы Гинцбурга экспонировались в Музее Ан-ского на почетном месте, рядом с работами Исаака Левитана и Марка Шагала. Сегодня несколько спасенных статуй находятся в собрании Государственного еврейского музея Виленского Гаона в Вильнюсе. Где находится спасенный бюст Толстого, неизвестно. Похоже, что в советский период он был вывезен в Россию и теперь, возможно, принадлежит Музею Л. Н. Толстого в Москве[425].

Глава двадцать пятая

Скитания: Польша и Прага

Сразу по прибытии в Лодзь 23 мая 1946 года Суцкевер отправил письмо в Нью-Йорк Максу Вайнрайху, чтобы уточнить, получил ли тот посланные из Москвы и Нюрнберга конверты («Я не получил ответа на свои письма, возможно, вы намеренно решили мне не писать»). Кроме того, Суцкевер ошарашил всех тем, что привез полные чемоданы новых материалов — несколько тысяч единиц. Посоветовавшись друг с другом, они со Шмерке решили отправить их в Нью-Йорк, в ИВО.

В своем письме Суцкевер просит об ответной услуге. Он хочет, чтобы Вайнрайх помог им со Шмерке переправиться вместе с материалами в Нью-Йорк и обосноваться там. «Знаю, попасть в Америку нам будет непросто. Но для ИВО (не говоря уж о нас обоих) было бы замечательно, если бы вы смогли организовать наш переезд. <…> Без нас материалы, особенно связанные с гетто, в любом случае невозможно будет расшифровать. Дневник Калмановича нуждается в пояснениях. То же относится и к партизанскому архиву»[426].

Шмерке и Суцкевер с самого начала исходили из того, что Польша станет для них промежуточной остановкой. С другой стороны, евреям здесь жилось куда вольготнее, чем в советской Литве: существовали газеты, книги и театр на идише, легально функционировали еврейские политические движения (сионисты всех мастей, бундовцы и коммунисты); единая организация под названием Центральный союз евреев Польши представляла общину как в стране, так и за рубежом. При этом антисемитские настроения и нападения на евреев оставались обычным явлением, как это было и в довоенные годы. Оба поэта хотели начать новую жизнь. Они мечтали осесть в Соединенных Штатах или в Земле Израиля. В тот же день, когда было написано письмо Вайнрайху, Суцкевер отправил еще одно, своему брату Моше в Тель-Авив, и попросил получить для него иммиграционное удостоверение в Палестину, находившуюся под британским управлением[427].

В Польше Шмерке сменил политические убеждения и стал социалистом-сионистом, открыто и непримиримо порвав с коммунизмом. Он устроил настоящую бучу на заседании Союза еврейских писателей и журналистов в Польше, объявив, что в СССР систематически преследуется и ликвидируется культура на идише — там у нее нет будущего. Присутствовавшие на собрании коммунисты страшно разгневались и потребовали вывести Шмерке из состава правления (но не преуспели). Упрямый поэт стал редактором газеты социалистов-сионистов «Ундзер ворт» («Наше слово»).

Для Шмерке борьба за создание еврейского государства в Палестине стала вопросом выживания и сохранения собственного достоинства. Борьба эта виделась ему продолжением тех битв, которые вели в лесах евреи-партизаны, и он рвался принять в ней участие[428]. С обычной пылкостью любого новообращенного в политику он написал гимн сионистов-первопроходцев, который стал любимой песней всех выживших:

Сломить не смогли нас Освенцим, Понары, Майданек и гетто, морозы и зной, Мы телом сильны и душою не стары, Как прежде, винтовка у нас за спиной. Готовы, готовы мы рушить преграды, Оковы, оковы на нас не надеть, Халуцим, халуцим, сметем мы преграды, В священной борьбе мы должны преуспеть. Пусть мы рождены, чтобы жить полной жизнью, Пока мы, как прежде, стоим на краю, Халуцим, готовы мы в жертву Отчизне Отдать свою молодость, силу свою. Шалом вам, евреи, в краю том далеком, Шалом тем, с кем рядом беда и нужда, — Халуцим, мы тоже вернемся к истокам, Всечасно, всечасно стремимся туда![429]

Но писать