Невская битва - Александр СЕГЕНЬ

Поначалу Андреас подумал, что Александр совсем зарвался и привел сюда столь маленькое войско, но по­том, старательно разглядывая участвующих в сраже­нии витязей, узнал тверского воеводу Кербета, давне­го знакомого Домаша и главного оруженосца Алексан­дра — Савву, но самого Александра тут не было, а стало быть, это были всего лишь дозорные. Но радо­сти они доставили много, когда погиб от тевтонского оружия главный ноугардский военачальник Домаш, а затем были выбиты из седел, изрублены и исколоты Кербет и Савва, которых русским с огромным трудом удалось вытащить и унести с поля боя, истекающих кровью.

Мало кому из них удалось уйти, несколько десят­ков русичей спаслись бегством от своего позора, плена или погибели. Да и как спаслись-то! Бросились немцы за ними в погоню, а те вдруг за собой следом рассыпа­ли какие-то стальные кованые закорючки, на которых кони напарывались копытами и падали. Передовой отряд, бросившийся вдогонку за русскими негодяями, весь на этих подлых и коварных занозах поспотыкал-ся и попадал, а один добрый воин даже насмерть за­шибся. Пришлось прекратить погоню.

И все же тевтоны торжествовали победу. Белый снег, залитый красной кровью, распростертые тела, дымящиеся раны, горестные и растерянные лица мертвецов, гримасы смерти… Все это радовало глаз Андреаса, ибо сам бог войны Тюр, один из двенадцати асов, пребывал сейчас рядом с ним, наслаждаясь пло­дами победы. Подсчет потерь не мог не веселить серд­це воина — двадцать немцев против сорока восьми ру­сичей! Стало быть, каждый тевтон, уходя в Валгаллу, забрал с собой и бросил в ад двоих русов с половиною. Если так же получится в главном сражении — быть Вельвену гроссмейстером.

Дарбетский епископ Герман, похожий лицом на орла, отслужил панихиду по погибшим и благодарст­венный молебен о добром начинании похода. На зака­те Андреас фон Вельвен обратился к своему рыцарству с пламенной речью. Он сидел на мощном коне, рыжем Фенрире, под ноги которому было брошено истерзан­ное и бездыханное тело ноугардского воеводы Дома-ша, ветер трепал полы плаща, звенели доспехи, вице-мейстер чувствовал, что выглядит превосходно, и воз­буждался собственным голосом:

— Славное начало! Доброе предзнаменование! Я слышу ястребиный клекот в ваших глотках, свиде­тельствующий о горячем желании лететь и клевать, рвать в клочья раненого зверя. Ибо он ранен, но про­должает топтать нашу землю, наши пространства от­сюда до реки Волги, Ибо это наши пространства, запо­веданные нам самим Господом Богом. Мы хотели Жить в мире, позволяя зверю селиться в наших заповедных кущах, но зверь упрям и своенравен, он со­противляется нашему торжественному вселению в восточные земли. И нам приходится безжалостной рукой его наказывать, как наказывают взбесившуюся собаку. Воины правды и справедливости! Вы видите, как я топчу копытами коня своего поверженное тело главного ноугардского рыцаря. И точно так же мой Фенрир будет плясать на дымящемся трупе князя Александра. За нами — бессмертье! Их доля — забве­ние! Завтра или послезавтра, через пять или семь дней — но битва близка. Я чувствую всеми своими но­здрями, коих у меня две, великолепнейший запах многой и многой крови, освобожденной из тел повер­женных врагов наших. Не имейте же к ним никакой пощады, ибо это не люди, но демоны в человечьем об­личье. С нами Бог! На нас — благословение Рима! За нами — священный Дудешенланд"4 . На нас взирают древние германские боги! Да загорятся в сердцах ва­ших слова мои!

Он видел, что слова его и впрямь загораются в них, и пожалел, что не прямо сейчас нужно идти в реши­тельное сражение. Надо будет повторить эту речь, ког­да настанет самый важный час похода. Вот только вез­ти ли с собой для этой цели мертвое тело Домаша?.. Пожалуй, не стоит. Все-таки это не совсем по-христи­ански. А жаль.

На другой день хронист ордена, Петер Дюсбург по прозвищу Люсти-Фло, восторженно прочитал Андреа-су свежую запись из своей рифмованной летописи:

Первым был бой у селения, что называется Мост.

Кровью снег обагрился, как молодым вином115.

Рыцари наши сражались без страха и стона.

Пали врагов вожди от десницы тевтона.

Герман, епископ Дарбете, творил молитвы.

Мейстер Андреас речь произнес после битвы,

Попирая копытом труп вождя Ноугарда,

Сам же при этом похож был на ястреба и леопарда.

Глава четвертая

ГОРЕ АЛЕКСАНДРА

Он мучительно вспоминал, как несколько раз, бы­вало, приходилось отвешивать Савве добрую оплеуху. А однажды даже и побил его, помнится. Это было в тот день, когда они после невского одоленья вернулись в Новгород. Тогда, вопреки своему правилу не пить хмельного, Александр слишком часто поднимал свой кубок и к вечеру на радостях опьянел. А Савва — тот и вовсе вдрызг напился, вновь принялся оплакивать Ратмира, бить себя в грудь и некрасиво вскрикивать: «Прости, Ратмирушко! Простишь ты меня аль нет?» Раз сказал ему, чтоб прекратил, другой раз, а тот не унимается. Да еще, когда в третий раз было ему сказа­но, дерзко ответил: «Отойди от меня, Славич! Не то я за себя не отвечаю!» Ну и пришлось треснуть его со всего маху. Он, бедный, в угол так и улетел. Хоть и си­лен, как медведь, а пьян был непомерно. Улегся там в углу и рычит: «Ну держись, Славич! Не жить тебе те­перь!» И Александр, рассвирепев, подскочил, поднял его — и еще несколько раз кулаком прямо в харю.

И вот теперь, спустя почти два года, вспоминая об этом, князь чувствовал жгучий стыд за свой тогдаш­ний гнев. Ну ладно, первая заушина, она была необхо­дима. А вот зачем он поднял Савву из угла и еще бил… За это теперь ему было невыносимо стыдно. Так стыд­но, что спирало дыхание и нечем становилось дышать. И вся спина холодела. И тоска тяжелой пеной подни­малась из живота к горлу.

Шел третий день с того утра, когда они покинули Узмень, оставив там умершего Кербета и умирающего Савву. Раны у обоих были таковы, что оставалось удивляться, как это Кербет до полуночи дожил, а Сав­ва еще и утром, когда уезжали, жив сохранялся.

И зачем он его отпустил в это дозорное сражение У селения Мост! Никак он теперь этого не мог понять и простить себе.

—    Славич! Не держи! Голубчик, разреши! Сил моих нету, до чего же руки чешутся познакомиться с немцем! Ну ты же знаешь, что меня ихнее оружие не берет.

—    Не знал бы, так и не пустил бы. Ладно, будь при Кербете. Да смотри, чтоб оба живыми вернулись.

О Боже! Зачем он согласился с этим дураком! Зачем проявил мягкодушие! Как ему теперь без дорогого Саввы вести с немцем решающее сражение? Он так привык иметь его у себя одесную, дерзкого, взбалмош­ного, но надежного и верного отрока. Поменялись его оруженосцы. После Невы левым отроком вместо не­забвенного Ратмира стал Ратисвет, а теперь, после Моста, и правый сменился — вместо Саввы пришлось назначить Терентия Мороза. Славный парнишка, сын прусского ритаря Михаила, который тогда вместе с Андрияшем прибыл в Торопец на Александрову свадьбу да так и остался служить русскому князю вме­сте с двумя другими товарищами, принял нашу веру, языку обучился, сына к себе призвал. Сын был Герме-нрих, а стал Терентий. И по-нашему гораздо лучше и быстрее своего отца выучился балякать. И не отли­чишь его, не скажешь, что бывший немец.

Взяв Терентия к себе в оруженосцы, Александр дал понять бывшим немцам, что полностью доверяет им накануне битвы с их некогда соратниками. И они — Ратша, Михаил и Гаврило — поняли это и приняли с благодарностью. Хорошие из этих немцев получи­лись русские. Ратша, тот, как оказалось, и вовсе по своему происхождению был из онемеченных русских, потому быстрее всех нашу речь осилил. Двое его дру­зей до сих пор в русских словах путались, хотя тоже довольно бойко изъяснялись по сравнению с тем, что было два-три года назад. Немецкое прозвание Гаврии­ла — Леерберг — постепенно превратилось в Лербик. А Михайлове — Кальтенвальд — перевели на русский язык, но не полностью — Холодный Лес, а упрощен­но — Мороз. Так их теперь и звали — и отца, и сына — Михаиле Мороз да Терентий Мороз.

Но Ратша, как бы то ни было, более других немцев у нас прижился. О нем как-то и не помнилось, что он в прошлом ритарь орденский. Глядя на него, едущего неподалеку на своем мышастом коне греческой поро­ды, Александр вспоминал то давнее словопрение о чес-ноках. Их тогда еще называли «жидовниками» и «спи-нозами». В самый день получения известия о свеях происходило дело. Они тогда сидели и мирно беседова­ли — сам владыка Спиридон, Александр с Саночкой, Костя Луготинец, Савва, Ратмир, Юрята Пинещенич, Гаврила Олексич, Сбыслав, ловчий Яков, Домаш да вот этот самый Ратша. Кербета, кажется, не было. И вот, подумать только, половины из них уже нет в живых! Ни Кости Луготинца, ни Ратмира, ни Юря-ты, ни Домаша Твердиславича, ни Саввы…

Эх вы, дорогие мои, Ратмир и Савва! Спорить тогда взялись из-за тех спиноз, до вражды и взаимной нена­висти дошли. А ты, Савва, готов был те жидовники Ратмиру в глотку запихнуть, до того обозлился на не­го, что он их предлагал в боевом деле использовать. Да если бы не жидовники, которые теперь стали назы­ваться «чесноками», то из Мостовской битвы и тело бы твое не смогли унести. В миг погони, когда тебя и Кер­бета, израненных, спасали от поругания, пущены бы­ли в ход кованые закорюки. И тем остановили немец­кую жадную ораву. А может, и жизнь тебе спасли?