Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья - Фелипе Фернандес-Арместо

находился первый из множества зазубренных, сводчатых, покрытых мхом островков, лежащих на запад, к Тихому океану, на протяжении всей остальной части пролива. Более того, на юг и восток здесь ведут тупиковые протоки. С этой точки пролив резко поворачивает на северо-запад. Проведенная около 1 ноября рекогносцировка, судя по всему, изменила мнение моряков, которые согласились с Магелланом в том, что они находятся в проливе, который приведет их в западный океан. С тех пор пролив получил название Дня Всех Святых, празднуемого 1 ноября.

Чтобы добраться до западной части «шеврона», Магеллану потребовалось 26 дней. Удивительно, но флотилии выпало попасть туда в сравнительно удачное время: капитанам повезло, что ветры немного успокоились и позволили им продвинуться вперед. Экспедиция завершила проход примерно за 36 дней, хотя испытала достаточно сложностей, чтобы доказать труднопроходимость маршрута и практическую невозможность его использования для торговых целей.

Значительная часть времени ушла на то, чтобы дождаться результатов разведывательных экспедиций. Все это время Пигафетта бездельничал, занимаясь ловлей рыбы, которую называл сардинами[575]. Какое-то время ушло и на поиски заблудившихся «Консепсьон» и «Сан-Антонио», причем «Сан-Антонио» так и не вернулся. Западная часть пролива труднее для навигации, чем восточная: пролив здесь повсюду узкий, редко шире десяти километров вплоть до полуострова Кордоба, где он значительно расширяется и впускает в себя ветер, дующий в нос кораблям; здесь мало стоянок, а большая часть побережья – это отвесные утесы. Если прохождение мыса Фроуард не убедило команду в том, что этот маршрут совершенно не подходит для коммерции, то на пути к Тихому океану они окончательно поняли, что пролив может служить скорее препятствием, чем воротами.

Впрочем, большинство моряков понимали это еще до вхождения в Тихий океан. Мы легко можем прочесть в строках и между строками сохранившихся воспоминаний двух офицеров признание неудачи. Оба были опытными «штурманами», или мореходами, как мы сказали бы сейчас. Они хорошо понимали, о чем говорят, когда призывали прекратить путешествие.

Когда Магеллан потребовал их совета – это случилось как минимум дважды во время прохода через пролив, – он забросил наживку. Если бы они поддержали его решение продолжать путь, то не выполнили бы свой долг и лишились бы права давать независимые советы. Им пришлось бы разделить вину за провал, к которому быстро и неумолимо приближался командир экспедиции. С другой стороны, возразив Магеллану, они пошли бы против королевских указаний, полученных экспедицией в начале пути: достичь сказочных островов Пряностей. Тем самым они оказались бы виновными в неподчинении, и им оставалось бы полагаться лишь на милость Магеллана.

Это качество Магеллан проявлять пока что не торопился. Несогласные вызвали бы его гнев и могли пасть жертвой мстительности капитан-генерала, они своими глазами видели судьбу тех, кто осмелился возражать командиру раньше: на Атлантическом побережье Южной Америки капитан приказывал сдирать с них кожу, вешать или высаживать на необитаемый остров. Магеллан сам охотно напоминал уцелевшим о судьбе предыдущих своих жертв. «Именно из-за того, что случилось, – писал он сам, – в бухте Сан-Хулиан, где умерли Луис де Мендоса и Гаспар де Кехада [sic], а Хуан де Картахена и священник Педро Санчес де Рейна были высажены на берег, вы теперь боитесь говорить или высказывать то, что кажется вам наилучшим для Его Величества»[576]. Неудивительно, что он не мог не вспомнить ужасы, творившиеся во время стоянки экспедиции в бухте Сан-Хулиан, – он все еще находился в опасности из-за плохо скрываемой неприязни к нему большей части команды. Противников по-прежнему было больше, чем друзей. Мало кто из офицеров разделял подход своего командира к делу; разрыв между его амбициями – место правителя на новой земле, в новом мире на краю Азии – и надеждами всех остальных на быстрое обогащение или стандартные королевские почести был все так же широк и глубок. Исключительность обязанностей Магеллана угнетала его все больше и больше по мере того, как флотилия плыла в неизвестность. Рыцарский романтический образ, который он придумал себе в юности, подвергался суровому нападению убогой, вонючей, кишащей крысами реальности корабельной жизни; представления о войне, почерпнутые из историй о Крестовых походах и рыцарских турнирах, рушились перед лицом мелких дрязг с недовольными и заговорщиками. Он чувствовал себя одиноким, и это одиночество выливалось в досаде, разочаровании, раздражении и презрении. Он был прав, утверждая, что офицерами овладел страх. Признавал ли он в глубине души, что боится и сам? Его разговоры с несогласными, о которых пойдет речь дальше, передают состояние ума капитан-генерала.

Магеллан издал приказ по флотилии с требованием явиться на совет (под угрозой последствий) 21 ноября 1520 года, когда флотилия приблизилась к западному выходу из пролива, уже разведанному. Реальность прохода больше ни у кого не вызывала сомнений. Когда флотилия за месяц до этого только зашла в залив, все, по словам Пигафетты, сомневались, что смогут выйти с другой стороны[577]. Долго ли длился скепсис? Судя по названию «пролив Всех Святых», решительный прорыв должен был случиться где-то 1 ноября. Так или иначе, к 21 ноября разведка, проведенная на суше и на море, несколько раз подтвердила, что западный океан уже близок. С другой стороны, опасности, тяготы и ненадежность маршрута тоже были очевидны. Пройти по проливу было можно, но в долгосрочной перспективе путь был нежизнеспособен. Магеллан уже как минимум однажды устроил показательное совещание с офицерами во время борьбы с проливом. Возможно, он хотел таким образом подтвердить собственное мнение о том, что успех все еще возможен; или же хотел поймать в ловушку подчиненных, которым не доверял и подозревал их в неповиновении. Возможно, он хотел застраховаться от новых мятежей или успокоить собственные страхи. А может быть, просто желал позлорадствовать над маловерами, подвергавшими сомнению существование хваленого пролива или доступность прохода к Молуккским островам через Атлантику. Мог он действительно нуждаться в советах подчиненных? Это противоречило бы всему, что наблюдалось в его характере ранее. Надежда только на себя служила основой его величия – и трагедии.

Первым офицером, призвавшим к прекращению экспедиции, был Эстеван Гомеш. Как и Магеллан, он был португальским перебежчиком, по невыясненным причинам уехал из родной страны и поступил на португальскую службу. В Испании он находился примерно столько же времени, что и Магеллан, что позволяет предположить, что они задумали и осуществили свой отъезд вместе. Послужной список Гомеша до экспедиции не зафиксирован или не обнаружен, но, очевидно, его опыт был значительным, поскольку он сразу же получил должность штурмана Каса-де-Контратасьон в Севилье (организации, от имени которой велись все испанские предприятия в Атлантике) и назначение во флотилию Магеллана. Историков обвело вокруг пальца свидетельство Антонио де Пигафетты, верного оруженосца Магеллана: дескать, Гомеша снедала ненависть к капитан-генералу, потому что он сам надеялся