Другие цвета - Орхан Памук

Если бы я не побывал в таком количестве домов, я бы никогда не понял с такой ясностью, что у себя дома люди в основном заняты двумя вещами: 1) дремлют на диване, в кресле, на тахте, на кушетке или в кровати; 2) целыми днями смотрят телевизор, включенный в любое время суток. Часто и то и другое делали одновременно, при этом куря или попивая чай. В тех районах города, где стоимость недвижимости была примерно одинаковой, под лестницы было отведено неоправданно много места; и я не видел домов, где было бы по-другому. Увидев, сколько места занимает лестница в узком доме, шириной всего метров в пять-шесть, я закрывал глаза и пытался забыть все фасады, дома и улицы города, пытаясь только вообразить себе сотни и тысячи лестниц, и мне казалось, что весь Стамбул — это огромный лес из лестниц, скрытых за стенами домов.

Больше всего во время прогулок по городу меня поразило то, что все эти дома — такие скромные и маленькие, несмотря на свои фасады, — построенные сотню лет назад для греков и левантийцев армянскими архитекторами и подрядчиками, использовались теперь совершенно не так, как это задумывали или на то надеялись их создатели. За годы изучения архитектуры я узнал одно: дома были воплощением фантазий тех, кто их строил и кто их покупал. Греки, армяне и левантийцы, вообразившие и построившие себе эти дома, за последнее столетие были вынуждены покинуть их, и здания со временем стали отражением фантазий тех, кто поселился там после них. Я не имею в виду здесь активное воображение, которое отражается на форме домов и улиц и придает городу его неповторимый вид. Я говорю здесь о пассивном воображении людей, прибывших издалека и нашедших приют в домах на городских улицах, уже имевших свой облик и форму, которые они впоследствии были вынуждены изменить, чтобы приспособиться к новому жизненному пространству.

Я могу сравнить такую разновидность воображения с воображением ребенка, который, глядя перед сном на стену темной комнаты, воображает, что видит не тени, а каких-то призраков. Если ребенок спит в чужой, незнакомой и страшной комнате, он может сделать ее знакомой, уподобив эти тени привычным предметам. А если он в чистой комнате, которую он хорошо знает и где чувствует себя в безопасности, то он может уподобить эти тени сказочным чудовищам, которые помогут ему отправиться в мир снов. В обоих случаях его воображение работает с разрозненными и случайными материалами, создавая фантазии, которые помогают ребенку приспособиться к тому или иному месту. Так что воображение служит не тому, кто стремится создавать новые миры перед чистым листком бумаги, а тому, кто стремится к гармонии со старым, давно созданным миром. Потоки мигрантов, прибывших в Стамбул, перемещения промышленных кварталов, появление новой турецкой буржуазии, мечты о европеизации вынудили многих людей покинуть свои обветшавшие дома, хранившие отпечатки именно этого воображения. А новые люди, которые построили перегородки; превратили лестницы и эркеры в кухни, а вестибюли — в кладовки или приемные; устроили жилые комнаты в самых неожиданных местах, поставив кровати и шкафы; заложили старые окна и двери кирпичами, прорубив в стенах новые; а ко всем старинным печам приделали трубы, опоясавшие весь дом, — в общем, все эти люди, которые только такими усилиями смогли превратить эти здания в свои дома, были совершенно далеки от задуманного архитектором и нарисованного им на чистом листе бумаги сто лет тому назад.

Я неслучайно говорю о чистом листе бумаги. Я изучал архитектуру в Стамбульском техническом университете примерно три года. Но я не закончил его и не стал архитектором. Сегодня я думаю, что это было связано с претенциозными модернистскими фантазиями, которые я воплощал на чистых листах бумаги. Я понял, что я не хочу быть ни архитектором, ни художником, о чем я мечтал многие годы. Я старался избегать больших и пустых чертежных листов, которые раздражали и пугали меня до головокружения, и вместо этого продолжал сидеть перед чистыми листами обычной бумаги, которые тоже волновали и пугали меня. И сижу перед ними уже двадцать пять лет. Когда я задумываю какую-нибудь книгу, я чувствую, что я в начале всего на свете, а мир, который я задумаю, будет таким же, как здания, которые я когда-то себе представлял. И так было всегда все эти двадцать пять лет, так есть и сейчас. Поэтому мне хочется еще раз задать вопрос, который мне часто задавали все эти двадцать пять лет и который интересует многих и теперь: почему я не стал архитектором? Ответ: потому, что я верил, что листы бумаги, где мне хотелось изобразить мои мечты, были пустыми. Но теперь, после двадцати пяти лет творчества, я пришел к пониманию того, что бумага никогда не бывает пустой. Теперь я очень хорошо знаю, что, сидя за письменным столом, я восседаю плечом к плечу с традицией; с теми, кто не подчиняется правилам и пренебрегает уроками истории; с тем, что возникло из случайности и хаоса, и с тем, что всегда было темным, пугающим и грязным; с прошлым и его призраками; с воспоминаниями, о которых официальные органы и общество жаждут забыть; со страхом и призраками, вызывающими его. Чтобы суметь выразить все это на бумаге, мне пришлось писать романы, отчасти посвященные истории и прошлому, то есть тому, о чем современная Республика, нацеленная на европеизацию, подчас стремится забыть, а отчасти посвященные будущему и мечтам. Если бы я в двадцать лет сумел понять, что смогу сделать то же самое с помощью архитектуры, то я бы постарался стать архитектором. Но в те дни я был модернистом, полным решимости избавиться от груза, грязи и кишащей призраками тьмы истории — и более того, горячо верил в европеизацию, считая, что все еще только начинается. Что касается людей города, в котором я жил, которые отрицали все иные законы, кроме своей смешанной культуры и истории, они казались мне не частью моего воображаемого мира, а почти что препятствием, мешавшим мне его создать. Я ведь сразу понял, что они никогда не закажут построить такие здания, какие мне возвести хочется. Но они не могли мне помешать закрыться и писать книги.

Мне потребовалось восемь лет, чтобы опубликовать свой первый роман. Все это время и особенно когда я терял надежду, что кто-нибудь когда-нибудь опубликует мои книги, я часто видел такой сон: я студент архитектурного отделения и на занятии по проектированию работаю над чертежом здания, но до сдачи осталось очень мало времени. Я сижу за столом и напряженно работаю, а вокруг все уставлено недоделанными чертежами, рулонами бумаги, открытыми чернильницами, похожими на распустившиеся ядовитые цветы. Я стараюсь изо всех сил, мне в голову приходят все более блестящие идеи; но от того, что я так быстро работаю, быстро приближается и этот страшный конец — день, когда работу нужно сдать, и я очень хорошо знаю, что не сумею вовремя закончить этот большой, великолепный проект. Я сам виноват в том, что не успеваю закончить свой проект. И когда я пытаюсь придумать еще что-нибудь, я внезапно чувствую себя таким виноватым, что просыпаюсь от невероятной боли.

Прежде всего следует сказать, что этот сон мне снился потому, что я боялся быть писателем. Если бы я стал архитектором, то у меня была бы какая-никакая профессия, по крайней мере я бы сумел заработать достаточно денег на жизнь представителя среднего класса. Но когда я начинал туманно говорить, что я буду писателем и писать романы, мои близкие говорили мне, что в ближайшие годы меня ожидают финансовые трудности. Поэтому сон мой был вызван чувством вины и ощущением того, что я куда-то не успеваю, а на самом деле выражал мое желание стать писателем. Ведь если бы я стал архитектором, я бы жил «нормальной» жизнью. Но позднее, когда я стал писателем и работал над романами без каких-либо ограничений по времени, я все равно часто переживал ситуации, когда мне приходилось много работать при нехватке времени и перенапрягать воображение.

Когда в те времена меня спрашивали, почему я не стал архитектором, я отвечал на этот вопрос другими словами: «Потому что я не хочу строить многоэтажные дома!» Под многоэтажными домами я подразумевал образ жизни, картину мира архитектора. В конце 1930-х годов старые, исторические кварталы Стамбула опустели, а состоятельные горожане среднего класса начали сносить свои двух-трехэтажные дома с большими садами и на освободившихся участках строить многоэтажные жилые дома, полностью уничтожившие в 60-х годах всю старинную застройку и исторический облик города. В конце 50-х годов, когда я пошел в школу, все мои одноклассники жили в новых многоквартирных домах. Вначале их фасады представляли собой смесь модернизма от Баухауса с традиционными турецкими элементами, например эркером; а позднее они стали плохими, безликими образцами общемирового стиля; а поскольку они были в основном построены на узких участках — как правило, из-за судебных тяжб о наследовании и собственности участка, — то их обстановка тоже была везде почти одинаковой. В домах между квартирами были узкая лестница и узкая вентиляционная шахта, куда в одних домах попадал свет, а в других — нет, в самих квартирах сначала шла гостиная, а за ней — в зависимости от того, на каком участке стоял дом, и от таланта архитектора — одна или две спальни. Длинный узкий коридор соединял гостиную с дальними комнатами; этот коридор и окна, выходившие в вентиляционную шахту, откуда всегда пахло плесенью, старыми вещами, грязью, прогорклым маслом и птичьим пометом, а также окна на лестничной площадке делали все эти квартиры ужасно похожими друг на друга. В годы изучения архитектуры меня больше всего пугала перспектива того, что вскоре и мне придется проектировать такие многоэтажные дома на этих маленьких и узких участках в соответствии со вкусами полуевропеизированного среднего класса и, в большей степени, исходя из соображений экономии. В те годы многие наши знакомые и родственники, страдавшие от нечестных архитекторов, говорили, что, когда я стану архитектором, они с уверенностью поручат мне построить свои собственные дома на земельных участках, доставшихся в наследство от родителей.