Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

– Всемогущий Боже, начало, середина и конец без конца всего видимого и невидимого, в величии Твоем живут и пребывают ангелы и люди, премудрый Творец небес и стихий, – Ты, Который сотворил столько чудес на земле со Своими творениями, Который вел к спасению через столько лиг воды блаженного Раймундо, державшегося только на своем плаще, Ты, Который на этом самом месте избавил от уже охватившей их смерти моряков, которых собирались поглотить неукротимые волны, укрощенные Тобой по одной лишь просьбе раба Твоего Франсиско де Паула,[429] – рождением, смертью и воскресением святейшего Сына Твоего, нашего Спасителя, умоляю Тебя, не дай мне умереть вне моей стихии.

Потом я обратился к святому ангелу-хранителю:

– Ангел мой, которого Бог приставил, чтобы охранять это тело и душу, молю тебя именем Того, Кто создал тебя и создал меня, сопутствуй мне и защити меня в этой беде.

Произнеся эти слова и крепко держась за свой корабль, я очень отважно бросился на колет и бурдюк и начал храбро действовать своими четырьмя веслами, но так, чтобы мне не уставать; судно мое шло по ветру, и я плыл, делая небольшие движения руками, чтобы усталость не ослабляла моих сил. Я не решался подумать о глубине воды подо мной, чтобы не потерять присутствия духа; не решался я и остановиться, потому что хорошо знал, что, пока тело движется, на него не нападут прожорливые морские животные. А если иногда я чувствовал, что мои весла ослабевают, я вытягивал их по воде, доверяя все остальное своему судну; иногда я утешался благоуханием, исходившим от бывшего около моего носа бурдюка. Я начинал молиться, но оставлял это, потому что мне не хватало дыхания, которое так необходимо в подобных обстоятельствах.

Так двигался я с час, то отдыхая, то плывя, когда начал свежеть дувший из Африки ветер и относить меня к берегу, так что я должен был противодействовать ему, чтобы он не отнес меня к одному из этих Яблок, о которых я говорил, и не разбил бы меня о скалы. Но, очутившись в этой крайней опасности, я заметил маленькую бухту, отчего вздохнул с новой бодростью, и когда я стал держать путь или плыть по направлению к ней, то этот самый южный ветер мне чудесным образом помог. Когда я был уже настолько близко, что мог хорошо видеть всю бухту, я заметил на берегу ее закусывающего человека. При виде его и заметив, что он ест, я почувствовал новые силы. Но точно так же, как я обрадовался и ободрился при виде его, он испугался меня, подумав, что это кит или какое-нибудь морское чудовище. Меня подхватила огромная волна и бросила так близко к берегу бухты, что я мог встать на ноги, и в тот же момент испуганный человек пустился бежать в глубь острова. А бывшая с ним борзая собака прыгнула в воду, собираясь броситься на меня, и мне пришлось бы плохо, если бы не кинжал, с которым я никогда не расставался, потому что, когда я кольнул им собаку, она выскочила на берег и побежала за своим хозяином.

В таких бухтах вода всегда спокойна, и так как я уже доставал дно, то я вышел на берег и, встав там на колени, воздал благодарение первопричине всего. Но, переведя взор на закуску, которую оставил убежавший, я посмотрел на себя, со своим бурдюком и колетом, пришитыми к камзолу, и на начищенные сапоги, также сохранявшие свою форму, и не удивился, что он принял меня за какое-то чудовище. Я набросился на кусок хлеба и сыр, которые тот оставил вместе с кувшином вина, и, утолив свой голод, готов был поклясться, что никогда в своей жизни не ел более вкусных вещей. Но когда я приложил ко рту кувшин, появилось десять или двенадцать человек, вооруженных чем ни попало, которых убежавший привел, чтобы убить кита, а так как они не нашли его, то они спросили этого доброго человека, где же был кит, и меня, не видал ли я его. Тот был смущен, я же ответил по-итальянски, так как не решался говорить по-испански, что сюда не заплывал ни кит, ни что-нибудь другое, что могло бы быть похожим на него, а что это он меня в таком виде принял за кита и что этот человек убежал, чтобы оставить мне свою закуску. Они высмеивали его и издевались над ним, называя его по-французски пьяницей и давая другие прозвища, причем много смеялись, а мне высказывали сочувствие, видя меня таким вымокшим и раздетым. В это самое время подошла фелука с двенадцатью гребцами, получившая от полковника приказание разыскать меня, потому что он сказал им, что велит повесить капитана фелуки, если меня не доставят живым или мертвым.

Я подал им знаки бурдюком, потому что это был лучший знак, какой я мог подать им, чтобы они узнали меня к своему удовольствию. Они сейчас же повернули в бухту, где нашли меня лежащим на солнце, более огорченным, чем подбрасываемая на одеяле собака, дрожащим и смущенным. Они перенесли меня в фелуку, причем все удивлялись, видя меня живым после того, как я претерпел такое бедствие в таком возрасте, ибо мне было уже около пятидесяти.[430] Они доставили меня в Марсель, где этот знатный кабальеро, всему свету известный и всеми любимый, обласкал меня и позаботился обо мне. Но так как это несчастье случилось со мной уже в преклонных годах, то последствия его остались у меня, и каждую зиму я страдаю от сырости и холода.

В этом происшествии я был похож на навозного жука, который находился в обществе улитки, спрятавшейся в раковину из боязни воды. Жук, полагаясь на свои крылышки, решил полететь на поиски сухого места, а когда он поднялся, улитка сказала: «Вон там, видишь?» – и при этом выпустила на него большую каплю, отчего он упал во вздувшийся поток. Положившись на то, что я умел плавать, а другие нет, я бросился в лужу тунцов, как говорит дон Луис де Гонгора,[431] где со мной могло бы случиться то же, что и с навозным жуком, если бы мне не помог Бог; ибо с таким жестоким и вероломным животным, как море, уменье плавать не помогает, и для человека броситься в море – это все равно что москиту броситься в лагуну Урбион. Земные животные привыкли иметь дела со стихией надежной, дружественной, спокойной и кроткой, которая повсюду дает уставшему убежище и опору. А неблагодарное море – пожиратель земных богатств, вечная могила того, что скрывается в нем; море, выходящее на сушу, чтобы посмотреть, не может ли оно унести в себя то, что находится на берегу; прожорливое животное, поглощающее все, до чего оно может достать; опустошитель городов, островов и гор; завистливый враг покоя, палач живых и поругатель мертвых, и такой скупец, что, будучи полным воды и рыб, заставляет умирать находящихся на нем людей от жажды и голода, – что же может оно сделать, как не погубить того, кто ему доверился? Поэтому кажется, что только благодаря деснице Божьей могло случиться то, что произошло недавно при взятии Маморы с доном Лоренсо и капитаном Хуаном Гутьеррес. Капитан, обремененный годами, плывя, без всякой помощи захватил у пяти мавров лодку, в которой те плыли; а дон Лоренсо, проплыв целую ночь, подгоняемый вздымающимися волнами, достигнув лодки, на которой он мог бы отдохнуть от таких безмерных трудов, воодушевляемый сверхъестественными силами, сказал, что он не хочет войти в лодку, чтобы не лишать гребцов возможности подобрать других, плывших за ним и нуждающихся в этом больше, чем он, – и поплыл дальше. Случай редкий или даже никогда не виданный.

Я перенес это бедствие и порицание за свою чрезмерную отвагу, потому что такая самонадеянность могла мне стоить жизни. В самом деле, чтобы показать, что я умею плавать и обладаю тщеславной смелостью, чтобы отважиться на это, я столь необдуманно бросился в опасность, – хотя в таких поспешных поступках нет времени для размышлений. Но было бы лучше подождать решения участи всех, чем выскакивать мне вперед со своею, которая была так мало благоприятна для меня. Ибо если тщеславие порождает отвагу, то это, должно быть, только у тех, кто по опыту знает свою счастливую судьбу. Но какое значение могло иметь для меня приобретение славы пловца, когда я не был ни головастиком, ни дельфином и не собирался стать моряком? Это было лишь тщеславием, безрассудством и глупостью.

Глава XI

Мы прибыли в Испанию и высадились в Барселоне, городе прекрасном с суши и с моря, изобилующем продовольствием и удовольствиями, которые казались мне еще более приятными и привлекательными благодаря тому, что я слышал опять испанскую речь. И хотя жители его пользуются славой грубоватых, я заметил, что они радушны и щедры с теми, кто хорошо обходится с ними, и гостеприимны к чужестранцам. Ибо во всех странах мира хотят, чтобы чужестранец снискивал дружбу хорошим обхождением. Если тот, кто не является местным уроженцем, ведет себя скромно и живет, не причиняя вреда местным жителям, то он приобретает всеобщее расположение, потому что его хорошее поведение, вместе с одиночеством, какое ему приходится выносить, вызывают сочувствие и любовь в сердцах местных жителей.

Все животные одной и той же породы хорошо уживаются друг с другом, хотя они и не знают друг друга, кроме людей и собак, которые, обладая тысячей хороших и обычно вызывающих удивление качеств, обладают также отвратительным свойством: все они кусают бедного чужестранца и даже загрызают насмерть, если могут. То же самое происходит и с людьми, если пришелец не таков, каким он должен быть, прибывая в чужую местность. И что особенно оскорбляет местных жителей – это ухаживание за их женщинами, так что пришелец должен в особенности остерегаться этого, хотя достаточно быть любезным, чтобы привлечь к себе благосклонные взоры всех. Многие жалуются на местности, где они были за пределами своей родины; но они не говорят о поводе, какой они сами дали для этого. Они восхваляют отношение к чужеземцам у себя на родине и не замечают, каким путем те вызывают хорошее к себе отношение. Я могу сказать, что во всей Арагонской короне я находил отца и мать, а в Андалусии близких друзей, за исключением людей дурных, которые стараются только причинять зло, ибо такие люди во всем мире являются врагами спокойствия; они мятежны, беспокойны и горды, они враги любви и мира.