В горах долго светает - Владимир Степанович Возовиков

наших детей!

Сулейман не обернулся, только низко наклонил голову. Азиса отпустили, он бросился на край площадки, рискуя сорваться, лег над обрывом. В страшной глубине, на серо-желтом дне ущелья, что-то как будто темнело, но огня не было, и дым уже растворился в воздухе. Неподалеку всхлипывала Солея...

Азис поднялся. Душманы со страхом смотрели в спину уходящего Сулеймана. Что сделает с ним Кара-хан? Ведь оборотень, конечно, слышал все, что говорилось в его отсутствие. Тяжесть пистолета в кармане придала Азису решимости — ему оставили оружие, лишь автомат отобрали. Он шагнул к старшему стражнику:

— Теперь вас спасет только немедленный уход. Когда появятся афганские вертолеты, может быть уже поздно. Уходите, я прикрою ваш тыл.

Полтора десятка басмачей охраны, не ожидая команды старшего, молча поднялись из-за камней с оружием наготове...

Едва обогнув скалу, Сулейман столкнулся с хозяином.

— Неверные собаки! Пусть теперь кровью смывают позор. Ты слышал, Сулейман, кто первый предложил поднять два белых флага?

— Нет, хозяин, я стоял далеко. Они подумали, ты их оставил, и решили спасти жизни, чтобы продолжать борьбу.

Кара-хан оскалил крепкие зубы:

— Ш-шакалы! Вождь поступает, как ему необходимо, их же дело — исполнять волю вождя. А борьбу надо продолжать, пока в руках оружие. В тюрьме можно, бороться разве что с крысами. Спустись в тайник и достань мешки, что возле самой лестницы. Я же пока займусь арканом. Ты ведь хорошо бросаешь аркан?

Лишь теперь Сулейман заметил у подножия скалы, где начиналась крохотная предмостная площадка, сдвинутый плоский камень и узкую темную щель — только-только протиснуться человеку. Рядом лежали моток волосяной веревки, электрический фонарь, альпинистские приспособления для переправы по канату через ущелье.

— Ты был там, хозяин? — удивился Сулейман. — Если тайник закрывается изнутри, в нем можно отсидеться.

— Ищейки-безбожники в оборотней не верят. Они простучат здесь всю тропу.

— А где тот, другой? Я не знаю его имени.

— Ты задаешь пустые вопросы, Сулейман, а нам спешить надо. Зачем тебе знать имя того, кто уже сделал свое дело на земле и призван аллахом? Он оказался трусливым и неуклюжим. Ты ведь, спускаясь в щель, не обольешься потом и не вывихнешь себе ногу, как он, хотя ты с одним глазом. Все же возьми фонарь.

Говоря это, Кара-хан поднял моток веревки, отошел к щели, в край которой были загнаны железные колья — опоры подвесного моста, — начал мастерить аркан. Для сооружения моста веревки было явно недостаточно, да и где тут взять доски для настила, если их не оказалось в тайнике? Кара-хан явно рассчитывал снова скрыться в одиночку или с небольшой группой ближних приспешников. Теперь и Сулейману стало ясно, зачем Кара-хан так подло выстрелил из гранатомета в летчиков, доверившихся белым флагам. Если банда станет сражаться, кто заметит нескольких ускользнувших душманов? Они, пожалуй, сумеют уйти и по этой тропе. Особенно если на ней имеются другие, так же тщательно замаскированные тайники, известные главарю банды.

— Спеши, Сулейман, спеши. Не бойся, он не схватит тебя за ноги — у меня хороший удар. И я оттащил его подальше от лестницы. Щели в этом камне глубокие.

Сулейман содрогнулся, и тогда как будто рядом встал Азис. «Оборотень сбил летчиков, которые кормили нас и наших детей...» У Сулеймана не было детей, но и он не забыл вкус хлеба, которым его накормили однажды голодной зимой. Рука вдруг скользнула по широкому ремню винтовки, охватила тонкую шейку орехового приклада. Самое трудное — произнести первые слова...

— Куда мне спешить, Кара-хан, и зачем? И тебе — зачем?

Кара-хан выронил веревку, выпрямился, брови изумленно поползли на лоб, толстые губы сжались. Свались сейчас на тропу парашютный десант, он не был бы ошеломлен так, как ошеломила его эта речь раба-телохранителя.

— Тебе не надо спешить, Кара-хан, и ты все равно не уйдешь. Воины не станут больше умирать, скрывая твое бегство.

До главаря наконец дошло: раб взбунтовался. Он потянул автомат из-за спины на грудь, и в тот же миг черное дуло старинной винтовки глянуло ему в лицо.

— Ты не уйдешь, Кара-хан. Тебе уходить нельзя. В несчастье вождь обязан делить судьбу подданных. Иначе он не вождь.

— Одноглазый пес, ты сбесился? — На тубах Кара-хана закипела желтая пена. — Опусти винтовку, и тогда я, может быть, еще спасу твою пустую башку, перегретую солнцем. С тебя же шкуру сдерут!

От грозного окрика руки Сулеймана дрогнули, он через силу улыбнулся:

— Нет, Кара-хан, ты этого уже не сделаешь. Жизнь человека принадлежит аллаху, я слышу его голос в своей душе. Сними гранаты, сними автомат и положи на землю. Потом ты пойдешь к людям с поднятыми руками и разделишь их судьбу. Люди не должны расплачиваться за дела вождей.

— Сулейман, ты шутишь? — Кара-хан сменил тон. — Неужели ты думал, что я мог уйти без тебя? И в твоего брата стрелял не я, ты же видел! Ради тебя я мог пощадить его, если бы он не погиб в бою. Мы же с тобой...

— Довольно, Кара-хан! Я не мщу за брата, иначе ты давно бы замолк. Пусть тебя судят люди. — И — новым, твердым и властным, голосом: — Положи оружие!

Кара-хан медленно отцепил с пояса гранаты, наклонясь, положил к ногам. Перекидывая ремень автомата через голову, косясь на бывшего телохранителя, усмехнулся:

— Что ж, выходит, Сулейман, настоящий-то оборотень ты, а не я.

Он вдруг резко передернул затвор, качнул стволом, намереваясь косой очередью прошить врага, но палец его не дотянулся до спуска: гулкий выстрел старинной винтовки раскатился по ущелью, и тяжелая пуля величиной с фисташку вошла в грудь Кара-хана. Он выронил автомат, с удивленным лицом шагнул к Сулейману, склонясь, словно хотел спросить о чем-то, и мешком осел на камни. Сулейман, опираясь на винтовку, угрюмо смотрел на убитого. Неужели этот ком мертвой плоти еще недавно обладал почти дьявольской властью над его и многими другими душами? Нет, он не был оборотнем — старая винтовка доказала это. Она не осеклась, хотя Сулейман и ждал осечки. Видно, и вправду Кара-хан был человеком-пауком, но кому страшен мертвый паук? Сулейман вдруг подумал, что давно мог сделать это. Мог ли?.. Нет. Надо было долго идти со своим господином его разбойной дорогой, лишиться самого дорогого, возненавидеть себя — такого, каким сделал тебя господин, — чтобы эта ненависть и боль выжгли паутину рабства, которой оплетена душа, и руки твои обратили оружие против настоящего твоего