Гольцы - Сергей Сартаков

Она свернула за угол… Вот хорошо: здесь все-таки темнее. А вот какой-то переулок… Туда… Опять переулок… Вот славно! Ах, только бы не этот проклятый собачий лай, который так и отмечает путь, каким она бежит!.. Еще влево, влево… Еще раз в переулок… Погоня, кажется, отстала. А может быть, она и теперь была не за ней? Ух! Анюта пошла шагом. Лицо у нее горело. Сердце короткими толчками стучало в груди. Какой загнула крюк! Часа полтора, а то и два потеряла. Теперь, конечно, ждать ее не будут. Но все равно отдыхать нельзя. И как ни тянуло Анюту сесть на скамью и привалиться, хотя бы на несколько минут, спиной к забору, она шла и шла, не сбавляя шагу.

Повеяло речной свежестью. Значит, близко Томь. Выйти па берег, а там уже недалеко… Анюта еще не твердо знала все улицы и переулки, но разные запомнившиеся ей приметы указывали верный путь. Вот справа в палисаднике четыре могучих тополя под окнами малютки-домика. Как только поместились такие огромные деревья в тесном палисаднике? Отсюда через несколько домов сворот в переулок. Вот в этом доме всегда надрывно плачет ребенок… Анюта издали еще услышала плач. Бедненький. Чем он болен?

От этого дома все прямо до лужи, которая захватила всю проезжую часть улицы. Посреди лужи, как затонувший корабль, стоит скособочившись, с поднятыми кверху оглоблями телега. Сломалась ось, возница выпряг лошадь, а телегу бросил. Пятый день телега мокнет в грязи…

Удивительно, как быстро вырабатываются у человека нужные для него навыки! Анюта шла и усмехалась. Вот ей идти сейчас ночью по окраинным, путаным улочкам почти ведь совсем незнакомого города уже не представляет труда. И даже не очень страшно, когда попадаешь в облаву. А два года тому назад? Шиверск она знала весь, как свои пять пальцев. Но разве решилась бы она тогда вот так, одна, глубокой ночью, пересечь его из конца в конец? Нет, ни за что! И страшно. И просто заблудилась бы… Смешно подумать: первые месяцы в Петербурге на Невском дороги не могла найти! Все дома одинаковые, проспект, как стрела, прямой, и куда идти, направо или налево, никак не сообразишь…

Или — ночь не поспать. Ох, как трудно было это! Целый день после этого ходишь шальная… А теперь ничего.

Потом, когда можно уснуть, зато крепче спится. И с чем сравнить это чувство внутренней гордости: «Вот я справилась с собой, сон пересилила, одолела страх во время облавы, усталость после погони, что велела себе, то и сделала?»

Раньше прикрикнет Василев или его жена, обругают — и словно кипятком обольют, полдня с собой не можешь справиться, сердце стучит, и руки дрожат, ноги подкашиваются. Теперь только к одному еще трудно себя приучить: к свисткам городовых. Вот ведь злая штучка какая, всегда как сверлом тебя насквозь пробуравит. А смотреть не мигая в глаза городовому и даже приставу вовсе, вовсе не страшно…

Ну вот и Томь. Анюта подошла к кромке крутого косогора, спускавшегося к реке. Какая она тихая, молчаливая,>та Томь. Совсем не то, что беспокойная Уда. Томь спит сейчас, наверно, а Уда, так же как и Анюта, всегда торопится, бежит, чтобы успеть много сделать.

А много ли сделано? И много и мало. Она сегодня… нет, выходит, уже вчера, сумела унести из типографии баночку краски. Это — сделано много. Как трудно выносить краску! Она сдружилась с наборщицей Людой и поняла, что, при надобности, на Люду можно будет положиться. Это — тоже много сделано. Она начала читать анонимную брошюру о борьбе рабочих за улучшение своего существования — там так и говорилось: «своего существования» — и не дочитала. Не понравилось. Озаглавлено «О борьбе», а написано о соглашении с хозяевами. И вообще прочитано мало. И вообще многое непонятно, противоречиво, в противоречиях разобраться еще не успела… В Петербурге все время помогал Михаил Иванович, и с ним все как-то получалось быстрее. Арсения можно было спросить. Здесь кто будет помогать? Одной трудно во всем разобраться. А спорят здесь, в кружке, пожалуй, больше, чем в Петербурге. Всегда говорят об особенностях Сибири. Как много надо знать, чтобы не сбиться! И как еще мало знает она! Правда, сердце подсказывает… Но ведь на сердце нельзя всегда полагаться. Надо учиться. А тут сначала будет труднее найти людей, у которых можно учиться.

И еще — она до сих пор из Томска не написала ни одного письма Алеше. Совсем непростительно. Что ж, она его разлюбила? Нет! А ему так дорого было бы получить письмо именно из Томска. Здесь он учился. Он ходил по этим улицам. Может быть, вот с этого же берега глядел на тихую, сонную Томь. Почему же до сих пор ему письмо не написано? Времени не было? Нет, неправда. Для письма всегда время найдется.

Анюта помедлила даже, чтобы ответить себе самой. Не о чем было!.. Только «люблю, люблю»… — этого мало. Ну, а о чем же больше теперь могла бы она написать? Ведь и он пишет только «люблю», «жду» и потом о домашних делах… Чем она ответит на это? Какие у нее «домашние дела»? Доставать краску для подпольной типографии? Интересно ли для него это? Правда, последнее время Алеша писал не раз, что круг только врачебных интересов его не удовлетворяет. Но он не написал ни разу, что хочет, рвется выйти из этого круга. Поговорить бы с ним теперь. Надо поговорить.

Кажется, дошла? Да. Вот этот домик. Анюта оглянулась. Нет никого на улице. С тех пор как она ушла от погони, на пути ей не встретилось ни одного человека.

Анюта стукнула в ставень, два раза кряду и один отдельно. Прошло немного времени, и из двери тихопько, через калитку, ее окликнули:

Кого вам нужно?

— Это я, Дяденька. Из Черемушек приехала, — так же тихо отозвалась Анюта.

— А конь где у тебя?

С попутчиком доехала.

Калитка отворилась. Анюту провели через темные сени в дом, потом по узкому закутку между стеной и русской печью в крошечную комнатку без окон. Подвешенная на проволоке к почерневшей от времени балке, горела керосиновая лампа, и после свежего, надречного воздуха Анюту сразу охватило теплым, застойным запахом непроветриваемого помещения. В одном из его углов стоял стол — на нем стопка бумаги, валик, бутылки. В противоположной половине комнатки на простых, некрашеных табуретах сидели и оживленно спорили несколько человек. Анюта быстро их окинула взглядом. Все знакомые. Юрий и Станислав — студенты из университета, двоюродные братья, но удивительно похожие друг на друга, как близнецы. Оба горячие, вспыльчивые. Юра Порох и Стась Динамит — так их прозвали в кружке. Вот Тарас Григорьевич, страдаю-' щий пороком сердца, с одутловатым лицом и медленной речью, рабочий пивоваренного завода. Это Семен Аристархович Буткин, ревизор службы движения на железной дороге. Игнатов — со строгим, спокойным лицом и уже седоватыми на висках волосами, слесарь-водопроводчик. А это хозяин дома — молодой, с выпирающими из-под рубахи плечами, грузчик с пристани, всегда молчаливый Андрей. Появление Анюты оборвало разговор.

Ты почему запоздала? — накинулся на нее Юра Порох, даже не поздоровавшись.

В облаву чуть не попала, — сказала Анюта, устало опускаясь на табуретку и сдвигая платок с головы на плечи. — Сразу, кольцом со всех сторон, а я — в середине.

— Как же ты? — спросил Тарас Григорьевич. Анюта отмахнулась рукой.

Да ничего… убежала. Только крюк большой пришлось загнуть… Устала очень.

А в каком месте была облава? — из-за спины у Анюты проговорил Андрей.

Анюта назвала улицу.

Видела я — двое студептов пробежали. Тоже, кажется, удалось им уйти.

А! Знаю! — обрадованно сказал Стась. — Это наши. У них свой кружок. Там их не двое, а человек шесть каждую ночь собираются.

Так, — сказал Игнатов. — Ну, а краски принесла?

Принесла, — Анюта достала из кармана легкой жакетки плоскую жестяную банку, — только неполную сегодня. Было очень трудно. Метранпаж так все время около и вертится. И из типографии он последним уходит.

А он тебя не подозревает? — опять спросил Игнатов.

Н-не знаю… кажется, нет.

Ну что это такое! — вспыхнул Юра. — Опять немного? Совершенно невозможно работать!

И приносишь не каждый день, — поддержал его

Стась.

Я же стараюсь… — начала Анюта.

Спокойно! — поднял руку Игнатов. — Анюта, повремени с педельку, ни единой капли краски пока не бери; Надо быть осторожной. Почему метранпаж возле тебя вертится? Присмотрись. А там будет видно.

Ну и будем топтаться на одном месте! — раздраженно заговорил Юра. — А надо действовать! Действовать, а не выжидать! И типографию нам надо устраивать боль-Пгую, настоящую…

Надо действовать, — вмешался в разговор Буткин. — Однако действовать не теряя головы.

Конечно, — обиделся Стась. — Мы с ним безголовые.

Студентами быть хорошо, а мальчишками — плохо, — медленно, будто забивая гвозди, сказал Тарас Григорьевич.

И сразу наступило молчание. /

Итак, — первым заговорил Буткин, — теперь, когда всем все ясно, я думаю, что смогу закончить свою мысль. Прошу внимания.