Гольцы - Сергей Сартаков

Ну? Вот видите! А в книжках — есть такие — об этом очень понятно написано. Бог тут ни при чем… И про Илью-пророка попы придумали.

Зачем?

Чтобы боялись люди. Чтобы в церковь ходили молиться. А церковь-то чья? Поповская. А кто церкви содержит? Царская казна. И выходит, что попы заодно с царем действуют, за богатых тянут… А почему богатых на земле мало, а бедных много? Знаете?

Богатства на всех не хватит, — усмехнулась Лиза.

Так ли? Да вот оно, кругом богатство! — обвел рукой Лебедев. — Земля, лес, дичь, может быть — золото… Что же мы с вами не богаты?

С этого не забогатеешь, с лесу-то, — ответила Лиза, как бы подчеркивая: «Тут меня не проведешь!»

Ас чего же богатеют?

Ясно, с денег.

А деньги откуда берутся?

Ну, уж деньги-то… — слегка растерялась Лиза. — Всяко бывает, и отцовские по наследству остаются, и торгуют…

И мы вот работаем, тоже деньги получаем, — перебил Лебедев.,

Ой! Да ведь мы-то от богатых уже получаем! — обрадовалась Лиза, хлопнув Лебедева по руке и как бы говоря: «Эх ты, голова!» Ей в этот день было особенно весело. — Они сколь хотят, столь и дают нам. С этого не то богат — сыт не будешь.

Значит, богатства хватает на всех, только делят его: одному — рубль, а другому — копейку. Так?

Ясно.

Ну, а как вы думаете, Лиза: хорошо это, что у одного много, а у другого нет ничего?

Чего там хорошо! Хорошо, да не всем.

А ведь неплохо было бы сделать так, чтобы всем, рабочим жилось хорошо? "

Так не сделаешь!

Почему?

Как почему? Не сделаешь — да и все…

Ну почему же?

Да господи! Да как же ты сделаешь! — расхохоталась Лиза. — Может, думаете, Ивану Прокопьевичу помогли — так и каждому?

Можно, все можно, Лиза. И для каждого можно.

А что же тогда не делаете? Если можете?

Одному ничего не сделать, — серьезно ответил Лебедев. — А вот если все бедные соберутся, — он сложил ладони вместе, — да подымутся против богатых с оружием…

Это что же, убивать их, что ли? — испуганно спросила Лиза.

Да ведь добром-то они не отдадут, первыми стрелять в бедных станут… Как вы думаете?

Вон вы как говорите… — сразу задумалась Лиза. — Только что-то чудно — впервые я еще такое слышу — и не шибко понятно.

А хотите понять?

Что ли нет?

Тогда поймете. Не сразу… помаленьку… — Лебедев помолчал. — Я вам книжек хороших дам.

Вот за это спасибо! А про что книжки?

— Про что хотите. Хотите, про то, о чем сейчас говорили?

Прочитала бы.

Принесу. Ну… и скажи: ты теперь меня совсем не боишься? Помнишь, как давно когда-то, в первую нашу встречу? — Лебедев протянул ей руку.

Лиза взяла ее.

Совсем не боюсь!

Значит, будем друзьями. Хочешь? Зови меня на «ты».

Ладно.

И они еще раз потрясли друг другу руки.

А теперь, Лиза, вот о чем я тебя попрошу, — заговорил Лебедев. — К Маннбергу приезжает жандарм…

Приезжает один такой, с висюльками белыми на

груди.

Он самый. Киреев. О чем они говорят, не слыхала?

Ни к чему было слушать. Про всякое они говорят.

Видишь ли… Собираются здесь тайно ребята…

Постой! — воскликнула Лиза. — Про такое слыхала…

Ну и что? — настороженно спросил Лебедев.

Говорили, что выловить кого-то надо из таких.

А еще?

Еще? Не запомнила. Ни к чему просто было.

Лиза! Дорогая! — стиснул ей Лебедев руку у локтя. — Давай условимся: в другой раз, когда Киреев приедет к Маннбергу, запомни получше, о чем они будут говорить, и после мне расскажешь. Хорошо?

Лиза внимательно посмотрела ему в лицо и тихонько высвободила локоть. Лебедев понял ее.

Лиза, ты не подумай… — засмеялся он. — Это я так, от души.

Лиза покраснела. — Да я ничего… А зачем это тебе? — спросила она.

Надо. Я-тебе правду скажу. Здесь есть несколько человек, которые рассказывают рабочим, как добиться хорошей жизни. А жандармы нас ищут, ловят. Боятся, чтобы рабочие правду не узнали.

А поймают? — побледнела Лиза.

Ей вспомнилась партия арестантов в круглых шапочках, серых бурнусах, с тяжелыми, звенящими цепями… С месяц тому назад, в самую жару, их прогнали по тракту, недалеко от маннберговского вагончика. Говорили: «В Александровский централ под Иркутском…» Сзади арестантов ехала телега с поклажей, а на возу сидел такой же жандарм, как и тот, что ездил к Маннбергу, только одетый попроще и погрязнее;

Поймают? — переспросил Лебедев. — Тюрьма, а не то и каторга.

Лиза молча покусывала кончик платка.

Ты боишься? — тихо спросил Лебедев. Лиза вскочила.

Боюсь?! — вскричала она. — Я боюсь? Я ничего не струшу! Не из таких. А жалко мне… Обидно… За людей… За что их? И вот сама я… не все понимаю… Сердцем чувствую, а… в толк не возьму… Рассказал бы ты, Вася, мне про все побольше, пояснее.

Расскажу, Лиза. И книжки принесу тебе понятные.

А в них про каторжных будет написано?

Будет и про каторжных. За что и кого на каторгу шлют.

Очень мне хочется поскорее узнать.

Завтра принесу. Только знаешь, Лиза, читать такие книжки надо украдкой.

— Поняла. Найдут — заберут меня, — твердо сказала — Лиза. — Давай неси книжки, не попадусь.

Утром сюда же придешь, — сказал Лебедев. — Ну, прощай, Лиза. Когда Маннберг должен вернуться?

Не скоро. Дней через пять.

Ты его берегись. Будь осторожней.

Буду.

Прощай! — И, махнув рукой, Лебедев побежал вниз по оврагу.

19

Лизе не спалось. Лежа в постели, она повторяла в уме все то, что прочитала за последние дни в книжках, принесенных Васей. Особенно ей понравилась одна, под названием «На кого мы работаем?». Все в ней было так просто и понятно, что Лиза подумала: «Почему же я сама обо всем этом раньше не догадалась?»

Другие две книжки были трудные. В них тоже говорилось о рабочих, но часто встречались такие слова, которых она никогда не слыхала. Правда, она тут же спросила Васю, и он ей объяснил — оказывается, как. хорошо он все знает — но с одного раза такое крепко не запомнишь. Надо будет перечитать и потом снова поговорить с Васей.

Да, теперь она знает, почему такие книжки крадучись от начальства читать надо… Не зря людей в тюрьму за это сажают. Видно, крепко боится начальство, чтобы рабочие правду не узнали.

От напора новых, волнующих мыслей кружилась голова.

Лиза встала, умылась и, заплетая волосы в косы, распахнула наружную дверь вагончика. Сразу повеяло прохладой.

От палаток доносились голоса, крики, брань, гремели ведра. Десятники будили рабочих. Утренней порой легче работалось и меньше ела неуемная мошка.

Рабочие выходили из палаток злые, заспанные; почесываясь, шли к общему умывальнику. Краников в умывальнике было мало, создавались очереди.

Мойся белей, дед Еремей, — острили ожидающие, — гляди, сороки на гнездо унесут.

Сложив лодочкой ладони, Еремей не спеша прижимал краник умывальника и, нацедив воды, тер густую черную бороду.

Ладно, помалкивайте там, молокососы, — ворчал он не оглядываясь, — зависть вас берет, голощеких. Ешьте мяса больше, и у вас волос будет гуще.

Хо-хо-хо! Какой удалый! Где его взять, мясо-то?

У инженера в погребушке! — выкрикнул кто-то.

Хо-хо! Инженеру самому для бороды надо.

Чего для бороды! Бреет он бороду.

Белесый рассвет зацвел желтой зарей. Высокие, тонкие сосны впились в небо острыми шпилями. По вершинам деревьев прокатился ветер. Дважды крикнул удод и замолк.

Давай, давай! Шевелись! — торопили рабочих десятники. — Холодком до завтрака хорошо поработаем. Эй, давай, вы-хо-ди!

Лиза стояла в дверях и смотрела, как мимо нее проходили рабочие, жилистые, заветренные, в одежде, залепленной желтой глиной, плохо обутые. И ей сейчас казалось, что это были уже другие рабочие, не те, каких она привыкла видеть раньше. Именно об этих рабочих рассказывали книжки, принесенные Васей.

Ну-ка, песню!

Люди сдвинулись цлотпее. В середине резкий, высокий голос завел:

Спускается солнце за степи, Вдали золотится ковыль., Колодников звонкие цепи Взметают дорожную пыль.

И хором, гудящим и грозным, грянуло:

динь-бом! Слышен звон кандальный.

Динь-бом, динь-бом! Путь сибирский дальний.

Снова зазвенел одинокий голос:

Динь-бом, динь-бом! Слышно, там идут.

И сразу дружно все подхватили:

Нашего товарища на каторгу ведут.

Отставить! Отставить! — закричал старший десятник, забегая вперед. — Давай веселую!

А юношеский сильный голос вызывающе продолжал:

Идут они с бритыми лбами, Шагают вперед тяжело. Угрюмые сдвинулись брови. На сердце раздумье легло.

Прекратить] — задыхался в злобе десятник. — Говорят, давай веселую! Ну-кося, — запел он сам, перебивая: