За Дунаем - Василий Цаголов

Сотник, заложив левую руку за спину, а другой держа плеть, прошелся взад-вперед. На нем была черная черкеска, подпоясанная ремнем, кинжал, чepeз

плечо висела шашка в серебряных ножнах, папаха с синим суконным верхом, чуть сбитая налево, лихо сидела на голове.

Заметив вызывающие взоры турок, сотник решил не трогать муллу, а прежде собрать оружие. Он остановился против муллы.

— Приказываю снести оружие,— строго сказал сотник, не надеясь, что будет понят.

К его удивлению, мулла тут же произнес что-то негромкое, и мужчины бросились к домам. Вскоре перед Александром выросла куча из ятаганов, ружей, мушкетов, пистолетов.

Каждый бросал оружие и, отойдя в сторону, с ненавистью, исподлобья смотрел на сотника в ожидании, что же тот будет делать дальше.

— Разберите оружие, урядник,— велел сотник, и казаки быстро разделили трофеи между собой.

Никто из жителей не шелохнулся, хотя их волнение выдавали глаза: сощуренные, злые. Покончив с оружием, Александр подошел к мулле и спросил:

— Разве ваш сан позволяет вам убивать людей, да еще на глазах у родителей?

Мулла выдержал взгляд Верещагина.

— Вы не поняли, что я сказал?

Верещагину показалось, что на смуглом лиде муллы промелькнула улыбка. Александр соображал, как ему поступить с турком.

Вдруг со стороны лесистой вершины раздался выстрел. Один из казаков, даже не вскрикнув, упал.

Площадь мигом опустела. Только мулла остался на своем месте. Сотник приказал уряднику пройти по домам и вывести всех мужчин. Казаки переходили из дома в дом: но хозяева исчезли. Сотник, едва сдерживая гнев, спросил муллу, не объяснит ли он, что значит этот выстрел? Мулла нисколько не смутился:

— Враги стреляли во врагов.

Верещагин удивился правильному произношению русских слов.

— Ах, вот как! Мы поступим с вами по законам военного времени.

Мулла дерзко посмотрел на сотника, и тот, не задумываясь, велел двум казакам расстрелять его.

19

Когда Знаур приходил к Пелагее, она встречала каторжанина у калитки, пропускала мимо себя, и ему приходилось протискиваться боком, чтобы не задеть ее. Пелагея обжигала Знаура горячим дыханием и шептала неизменно:

— Соколик ты мой!

Ему были понятны вздохи, улыбка, целый день не сходившая с лица женщины. Но Знаур был настороже: чувствовал себя работником и не поддавался настроению Пелагеи. Каждый вечер хозяйка предлагала ему остаться ночевать у нее, уговаривала переходить к ней жить, как делали многие ссыльные. Но Знаур отмалчивался. В тюремном бараке было невыносимо трудно, но ему казалось, будто Царай незримо присутствует здесь. И когда люди засыпали, Знаур мысленно беседовал с ним, и это немного отвлекало его от тоски по дому, которая все сильнее овладевала им. Иногда Знаур всю ночь думал... А дождавшись утра, вставал раньше других и отправлялся к Пелагее. Поеживаясь, бежал через луг, чтобы согреться; уж и тропку протоптал между тюрьмой и деревней. Она петляла между кустарниками.

В деревню Знаур входил с петухами, радуясь их приветственному пению. Он на секунду закрывал глаза, и тогда ему казалось, что стоит он в родном ауле. Видно, все петухи поют на один лад.

О Царае в бараке не вспоминали. После него сбежало еще пять человек. Каторжане ушли со стариком, который уже дважды был в бегах. В первый раз его поймали в Николаевке, где устроился он под чужим именем сторожем в женский приют. И все бы хорошо, но каторжанин под угрозой смерти уводил девчонок в лес. И те, напуганные, молчали. Но однажды он попался. Его схватили, опознали и отправили к месту приписки, добавив еще пять лет каторги. В деревне каторжанина звали по кличке, которая пришла вместе с ним в Сибирь,— Перебейнос.

Второй побег у него был удачнее: добрался до родных мест. Побывал на Тамбовщине, виделся с женой и детьми. Но пробыл дома всего одну ночь: беглого выдали сами же крестьяне. И снова Перебейнос отправился в ссылку, теперь уже приговоренный к кандалам. Но он не пал духом, неутомимо балагурил. А когда его расковали на одну ночь, то Перебейнос не упустил возможности — бежал, подбив еще пятерых.

Смотритель тюрьмы не послал за ним погони, только пригрозил: мол, попадется ему Перебейнос, так найдет свою смерть в карцере. В том же, что беглый вернется, тюремщики не сомневались.

А вот Знаур не верил этому. Ему казалось, что главное — решиться уйти из тюрьмы. А там... Временами сам собирался бежать в тайгу и найти смерть на свободе. Но когда вспоминал аул, саклю, на глаза набегали слезы. Жить, жить, чтобы только вернуться домой. Вот почему Знаур где-то в душе радовался тому, что есть на свете Пелагея. И, работая без устали, он старался угодить ей. Она наблюдала за ним и не могла нарадоваться. Ему не нужно было говорить, чем заняться. Он хозяйничал, словно в своем доме.

Соседи — мужики, вначале шутя, а потом всерьез пытались переманить его к себе, обещали хорошо кормить. Но Знаур отвечал неизменно: «Нет, жаль Пелагею».

Засучив по локоть рукава, он рубил дрова, когда с улицы донесся крик. Коротким взмахом Знаур всадил топор в чурку и прошагал к выходу, но тут из избы выбежала Пелагея и вцепилась в него.

— Уходи, слышишь, иди схоронись в избе,— умоляла она.

А он тянулся посмотреть, что там, на улице. Мужики толпой двигались по дороге. Они с остервенением били кого-то. Почуяло сердце Пелагеи беду:      не

впервой ей видеть такое, и она с силой оторвала Знаур а от калитки.

— Убьют! Ступай, сказала,— сама бледная, того и гляди ударит.— Вишь, очумели мужики!

И он послушно пошел. Прежде чем скрыться в избе, оглянулся: Пелагея задвинула дубовый брус, вырвала из чурки топор и застыла у калитки.

Разъяренные мужики колотили ссыльного, кто ногами, кто палкой, и все норовили угодить по голове.

— Дай отвести душу! — орал пьяный детина, размахивая над собой топором, только что отобранным у ссыльного.

— Сунь ему снизу... Ух, ворюга! Их могила исправит...

— Раззява, бей!

Не заметила Пелагея, как подошел Знаур. У него было желание вырвать у Пелагеи топор и кинуться на мужиков, разогнать их, он ухватился за калитку, да Пелагея с трудом задержала его, прижалась к нему всем телом.

— Милый... Аль ты ошалел? Зарубят, соколик. Ишь, до чего озверели.

Мужики повалили ссыльного на землю и стали топтать ногами, будто месили глину. Покончив с ним, успокоились.

Расходились медленно, оставив ссыльного на обочине...

20

День выдался сухой. Уже с утра кони и люди изнемогали от жары. Предстоял бой за Ловчу. Накануне генерал Скобелев-младший лично провел рекогносцировку, чтобы выяснить численность неприятеля, оборонявшего город. Два артиллерийских дивизиона беспрерывно обстреливали неприятельские позиции; турецкие ложементы занимали противоположную гору. Турки на первые выстрелы не ответили, а потом не выдержали и открыли ответную канонаду. Началось с перелетов и недолетов, но вдруг два снаряда угодили рядом с первой батареей. К счастью, снаряды не разорвались.

Получив нужные сведения о турках, Скобелев приказал войскам отойти от Ловчи по дороге к Сельви, чтобы подготовиться к решающему бою. Отход прикрывался огнем орудий. Первая сотня осетинского дивизиона оставалась на аванпостах. Потребовалось послать к ним адъютанта и повторить приказ об отходе.

Командуя передовым отрядом, Скобелев лично находился на передовых позициях. Нижние чины говорили о нем с уважением: «Его благородие не кланяется турецким пулям и нам не велит». Генерал пренебрегал опасностью, только бы поднять дух своих солдат. Его присутствие выручало в самые критические моменты.

Наступил вечер. Скобелев с маленьким подвижным отрядом направился к ущелью, что перед Ловчей. Генерала предостерегали, мол, ущелье узкое и турки могут всех перебить. Но генерал резко оборвал советчиков: он решил лично осмотреть вход в ущелье.

Проезжая через лагерь, генерал то и дело останавливался, чтобы прислушаться к приглушенным голосам: войска скрытно выходили на выбранные днем позиции.

— Где командир?

— Чьи орудия?

— Стой, постромка соскочила!

— Черти, куды прете?

— Что там на дороге торчите? Эй, вы!

Это уже относилось к генералу, которого не узнали в темноте, и Скобелев, засмеявшись, тронул коня.

— Ишь, смешно ему, туды его мать,— ругался все тот же голос.

Передумав, Скобелев оставил коня и направился к артиллеристам, за ним поспешили и адъютанты, но генерал разрешил следовать лишь порученцу. И вскоре послышался его голос:

—Где ротный?

— Здесь, что прикажете?

Скобелев называет себя, и офицер вглядывается в погоны, затем берет под козырек.

— Что, капитан, ничего не заметно?

— Пока ничего-с, все спокойно!

— Вот, ваше благородие, сейчас вроде огоньки мелькали,—вступил в разговор усатый фельдфебель и указал рукой.