Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

что противостояло небывалой разобщенности и отчужденности людей (да и то не всегда, как показывает пример того же Павлика Морозова), так это древние узы крови, темный (и благословенный) инстинкт рода. «В годы всеобщего недоверия и продажности кровное родство дает уже ту первую надежность, что этот человек не подослан, не приставлен, но путь его к тебе – естественный. Со светлыми разумниками не скажешь того, что с кровным родственником, хоть и темным», – размышляет Иннокентий Володин в «Круге первом»[193].

Попытки сделать из Солженицына социалиста продолжались на Западе и после выхода за границей его романов «Раковый корпус» и «В круге первом» (этот последний вышел на Западе в «облегченном», сокращенном виде, в таком виде, в каком он предлагался Солженицыным в редакцию «Нового мира» – 87 глав; полная редакция романа – 96 глав – до сих пор не издана). Они показывают, что западная интеллигенция даже не представляет себе, до какой степени страшный полувековой опыт России оттолкнул русские умы не только от марксизма-ленинизма, но и от всякого социализма вообще. (Достаточно вспомнить последние выступления академика А. Сахарова или почитать недавнюю работу академика И. Шафаревича «Социализм»[194], в которой он доказывает, что социализм не есть нечто новое и исключительно присущее нашему времени, а, напротив, является одной из универсальных сил, действующих на протяжении всей истории человечества, и есть не что иное, как проявление инстинкта смерти. Другие самиздатовские авторы рассматривают социализм как общественную энтропию, как упрощение и обеднение всей жизни, как монополизацию всей жизненной энергии и, следовательно, ее затухание, третьи, наконец, говорят о том, что утопическое стремление построить совершенное общество путем насилия логически приводит к противоположному результату: к созданию ада на земле вместо земного рая.)

Впрочем, повод к тому, чтобы считать его социалистом, дал и сам Солженицын: в «Раковом корпусе» (написанном в спешке, со специальной целью смягчить резкую прямоту «Круга первого», выиграть время и напечатать еще хоть что-то в «Новом мире») Шулубин говорит о «нравственном социализме» как об идеале, к которому должно стремится общество. Но тут же в завуалированной форме и опровергается идеал Шулубина ссылкой на Владимира Соловьева как якобы на сторонника такого нравственного социализма, тогда как всякому, кто помнит классическое произведение русской философии – монументальную книгу Соловьева «Оправдание добра», ясно, что Соловьев не только не был сторонником социализма, но, напротив, доказывал несовместимость социализма с построением общества на нравственных основаниях:

«Отличительный характер человеческого общества (от общества муравьев и прочих общественных животных) состоит в том, что каждый человек, как таковой, есть нравственное существо, или лицо, имеющее независимо от своей общественной полезности безусловное достоинство. <…> Никаких самостоятельных экономических законов, никакой экономической необходимости нет и быть не может, потому что явления хозяйственного порядка мыслимы только как деятельности человека, – существа нравственного и способного подчинять все свои действия мотивам чистого добра». «Диаметральная противоположность между социализмом и христианством <…> лежит в нравственном отношении к богатым…» «Господствующее положение в социализме достается началу материальному, ему всецело подчиняется область отношений экономических <…>, которая затем признается главною, основною, единственно реальною, всеопределяющею в жизни человечества. В этом пункте исчезает внутреннее различие между социализмом и враждебною ему буржуазною экономией». «Для истинного решения так называемого “социального вопроса” прежде всего следует признать, что норма экономических отношений заключается не в них самих, а что они подлежат общей нравственной норме, как особая область ее приложения»[195].

Таким образом, «нравственный социализм» Шулубина есть нонсенс, contradictio in adj ecto[196], ибо нравственное построение общества означает, что нравственность ставится на первое место, предшествует всему другому и доминирует надо всем остальным, социализм же означает, что социализация (то есть экономика и государственное устройство) ставится на первое место и предшествует всему иному. Солженицын, прикрывшись спасительным словом «социализм», тщетно пытался еще раз высказаться в легальной советской печати, донести близкие ему мысли: «Явить миру такое общество, в котором все отношения, основания и законы будут вытекать из нравственности – и только из нее! <…> Не к счастью устремить людей <…>, а ко взаимному расположению. Счастлив и зверь, грызущий добычу, а взаимно расположены могут быть только люди! И это – высшее, что доступно людям!»[197] Противоречие этих слов Шулубина с его же экзальтацией социализма в образной системе романа воспринимается как сумбурность, незаконченность, незрелость сознания этого измученного жизнью человека.

На пресс-конференции Солженицына в Стокгольме во время получения им Нобелевской премии (декабрь 1974 г.) один из журналистов еще раз вернулся к вопросу «социализма Солженицына», и тот ответил:

«Западная критика и пресса, когда год за годом там появлялись мои книги, жадно хотели, чтобы я был социалистом, во спасение социалистической идеи. Вот, например, в “Раковом корпусе” разговаривают Костоглотов и Шулубин. Шулубин, который всю жизнь отступал, гнул спину и сотрудничал с режимом, со страхом выражает как последнюю надежду, что может быть существует нравственный социализм. И это место критика отметила как то, что Солженицын выражает социалистическое мировоззрение. Но Шулубин совершенно противоположен автору»[198].

Когда не стало уже никакой возможности сделать из Солженицына социалиста, западные критики начали называть его реакционером и крайним правым, забывая, что при взгляде с Запада на Восток правое и левое меняются местами. Как нечто в России само собой разумеющееся пишет Александр Тулыгин в самиздатовском сборнике, посвященном творчеству Солженицына: «По общему мнению, быть левее Солженицына уже никак невозможно, <…> быть правее Шолохова уже никто, видимо, не в силах, хотя такие попытки и делаются В. Кочетовым и И. Шевцовым, до изнеможения “правеющих”»[199].

Наш анализ невольно сместился в область политики, но с Солженицыным это неизбежно, потому что для него писательство – не «литература», а сама жизнь, он одержим своим призванием, как миссией, и, быть может, являет собой последний и, казалось, в нашем веке уже невозможный образ писателя-пророка. Кто еще из писателей может сказать сегодня без рисовки и позы такие слова, брошенные Солженицыным в лицо жестокой власти: «Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы – еще успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение ее я готов принять и смерть»[200].

Но это-то и раздражает тех, кто хочет отгородить беспокойные мутные и грязноватые волны жизни, требующей наших решений и нашего выбора, от тихой заводи изящного искусства. Сегодня в Москве в домах многих эстетов, прикрывающих отсутствие гражданской смелости соображениями тонкого вкуса, можно слышать, что величайший современный русский писатель – это Набоков и что по