Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

упомянуть также документальный рассказ В. Войновича «Иванькиада», в котором мастерски изображен типичный представитель советского правящего «нового класса» Иванько, обрисованный с большой рельефностью и с глубоким сарказмом.

Имя Александра Солженицына давно уже обрело значение символа. Для одних он – олицетворенная совесть России, голос русского народа, замордованного, замученного, задавленного, героическая личность и гениальный писатель. Для других – враг номер один, подрыватель основ, возмутитель сладостного спокойствия. С одной стороны, восторженная любовь и преклонение, с другой – яростная ненависть. Равнодушных нет. И это само по себе уже свидетельствует о величии писателя. О чем бы он ни писал, он никогда не снижает тона, не уходит в безответственную «литературщину», никогда не теряет из вида важнейшего, существеннейшего в сегодняшней русской жизни. Даже в крохотном рассказе на одну страничку несколькими штрихами рисуется картинка, которая раскрывает сразу так много в нынешнем советском обществе: новые правители, ложь их заявлений о равенстве и социалистической собственности, принадлежащей якобы народу («Озеро Сегден»), бездуховность, пустота, бессмысленность сегодняшней советской жизни («Мы-то не умрем» и «Путешествуя вдоль Оки») и т. д.

Беспристрастное, объективное суждение о творчестве Солженицына смогут вынести лишь потомки, но они никогда не поймут, что значил для нас, современников, Александр Солженицын. Лишь перечитывая письма читателей, потоком пошедшие в редакции после того, как Твардовский контрабандой, в обход цензуры, заручившись согласием Хрущева, опубликовал первые рассказы Солженицына, быть может, угадают они и почувствуют нечто[189]:

«Обильные слезы заливали мое лицо, и я их не вытирала, я не стыдилась их, ибо это всё, что уложилось в несколько страниц журнала, моё, кровное моё…» «Я счастлив. Повесть подтверждает великую истину несовместимости искусства и лжи. После появления такой повести <…> ни один прохвост не сможет обелить необелимое». «Чувство счастья, которое испытываешь, читая, трудно передать словами. Счастье – странно звучит рядом с содержанием написанного, но именно им я наполнилась от правды, от соков земли, от давно невиданной настоящей человечности, от того, что вступила в недра большого ума и таланта, от того, что есть изумительный человек, который всё знает, всё понял». «Книга заставила нас с особенной радостью почувствовать – жива Россия! Жива! После долгого мертвящего оцепенения жива! <…> Связь времен восстановлена – нить, связующая нашу литературу с Чеховым и Толстым». «Повесть для меня и мне подобных – последняя надежда на то, что есть где-то правда, что еще не сгинула она, не зачахла до смерти». «Спасибо за твой великий подвиг, спасибо от всей души. Ничего тебе не жалко отдать, ничего». «В пятый раз прочитал про Матрену. Сами Вы тот человек, без которого не стояла бы земля наша. И от этого так хочется в пояс, по-русски, низко-низко поклониться Вам за всю нашу землю, за всех русских людей». «Чтоб не упали совсем мы духом от стыда, посланы в Россию Вы». «Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя более долгожданного и необходимого, чем Вы. Где не погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят и лечат душу. Вы вернули русской литературе ее громовое могущество».

«Ваша жизнь уже не принадлежит Вам одному. Ведь Вы даже не понимаете, вероятно, кто Вы и кем Вы стали для нас». Один лишь Лев Толстой в прошлом имел такой вес в обществе.

На Западе первые работы Солженицына были встречены с восторгом левой интеллигенцией, давно уже испытывавшей неловкость и стыд за серость и убожество литературы в первой стране социализма. Солженицына они восприняли как мужественного и смелого борца за «социализм с человеческим лицом». Велико было затем их разочарование, и злобная неприязнь сменила первые наивные восторги. Случай с Солженицыным показывает, до какой степени западная интеллигенция далека от понимания процессов, происходящих внутри советского общества.

Замечательный пример искаженного толкования, более того, прочтения наоборот, «наизнанку», произведений Солженицына дает Витторио Страда[190]. В каторжном рабском труде заключенных он видит «образ построения социализма» (I’immagine della costruzione del socialismo), потому лишь, что Шухов выполняет работу споро и охотно, и совершенно не замечает того, что неиспорченный, наивный человек от земли, крестьянин Шухов работает споро и охотно не потому, что он строит некий мифический социализм, а потому, что он в первобытной своей наивности «так устроен по-дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтобы зря не гинули[191]». Работа для него, трудового человека – это способ забыться, это единственный способ в лагере почувствовать еще себя живым человеком, а не вещью за номером «Щ-854». И совсем анекдотически звучат итоговые умозаключения Страды, основывающиеся на этом многозначительном отрывке из Солженицына: «К вахте сходятся пять дорог. <…> Если по этим всем дорогам да застраивать улицы, так не иначе на месте этой вахты и шмона в будущем городе будет главная площадь. И как теперь объекты со всех сторон прут, так тогда демонстрации будут сходиться» (стр. 89). Совершенно явная и очевидная для каждого русского издевка Страдой остается незамеченной и наоборот воспринимается им как апофеоз Истории, неуклонно шагающей к социализму, и как выражение «внутренней социальности» (1’intrinseca socialita), не разрушенной в людях безумием «культа».

Вся страна превращена в огромный концлагерь, говорит нам здесь Солженицын, лагерь, в котором сидит Шухов, – это крошечный кусочек советского мира, в котором, как в фокусе, собраны черты, присущие этому миру, а принципы этого мира доведены до окончательного логического завершения. По дорогам, по которым сегодня к шмону шагают колонны заключенных, завтра будут шагать колонны «вольняшек», принудительно сгоняемых на демонстрации с лозунгами, заранее утвержденными высшим начальством и согласованными «с Москвой», сгоняемых для духовного «шмона», для проверки их лояльности и покорности начальству.

Эти мысли Солженицыным выражены не раз и в других произведениях, но наиболее ясно и четко – в «Архипелаге ГУ-Лаг»: «Что была та страна, которая десятками лет таскала в себе Архипелаг? Наша страна постепенно вся была отравлена ядами Архипелага. И избудет ли их когда-нибудь – Бог весть. Сумеем ли и посмеем ли описать всю мерзость, в которой мы жили (недалекую, впрочем, и от сегодняшней), <…> попробуем коротко перечислить те признаки “вольной” жизни, которые определялись соседством Архипелага или составляли единый с ним стиль. Постоянный страх, прикрепленность, скрытность, недоверчивость, всеобщее незнание, стукачество, предательство как форма существования, растление, ложь как форма существования, жестокость, рабская психология»[192].

Эта всеобщая скрытность и недоверие, страх и ложь разрушили всякую «внутреннюю социальность» в обществе, где предатель был признан образцом «социального поведения» и национальным героем (Павлик Морозов), от социальности не осталось и следа; если и сохранилось еще что-то,