Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

позволяли другим писателям. И даже когда Максимов, наконец, решил заговорить в полный голос, когда первый роман его «Семь дней творения» уже циркулировал в самиздате, его всё еще долгое время не решались репрессировать.

Сразу же после написания романа «Карантин», еще в России, Максимов приступил к работе над новым романом «Прощание из ниоткуда», и работа эта еще не закончена, так как вышедшие на Западе четыре первые части романа представляют, по замыслу Максимова, лишь начало большой книги. «Прощание из ниоткуда» – автобиографический роман. Здесь автор делится своим поистине огромным жизненным опытом. Детство в Сокольниках, война, гибель отца, бегство из дома и бродяжничество, детские колонии, сумасшедший дом, Сибирь и Крайний Север, люди, забредшие туда в поисках приключений и «длинного рубля», работа на кирпичном заводе на Кубани, работа в совхозном клубе, жизнь провинциальных газетных редакций, целая вереница разнообразнейших людей, характернейшие судьбы, любопытнейшие истории – всё это проходит перед читателем как красочная картина сегодняшней России.

В литературе бывало уже не раз, что писатель принимался за книгу со скромными замыслами, садился писать «Дон Кихота» или «Будденброков», даже не предполагая, на какую вершину вынесет его неожиданно им самим не осознанная сила собственного таланта. Так и Владимир Войнович, поспешив дать скромный подзаголовок своей книге «Роман-анекдот», видимо, сам не предполагал, какой могучий монумент ему удастся воздвигнуть. И хотя из задуманных пяти частей романа «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина»[185] известны (и уже опубликованы за границей) лишь две, а третья циркулирует пока что только в узком кругу друзей автора в Москве, можно уже сказать, что «Солдат Чонкин» явление исключительное в сегодняшней русской литературе, и даже не будет слишком большим преувеличением сказать, что после «Мертвых душ» Гоголя произведения в таком духе не появлялось.

Войнович изобразил нам сегодняшний русский народ, народ в самом прямом смысле: тех, кто живет у земли и землею, русских крестьян, народную массу и стихию народную. Насколько глубоко и проникновенно это изображение, можно понять даже хотя бы бегло сравнив роман Войновича с «деревенской» литературой советских «правдивых» писателей из «Нового мира» или с ранними произведениями самого Войновича, печатавшимися в свое время в «Новом мире» – «Мы здесь живем», «Расстояние в полкилометра».

Там – легкий юмор с примесью фальшивого оптимизма, шутовское «хохмачество» по поводу нелепостей деревенского житья-бытья или мрачный натурализм, не переходящий, разумеется, за рамки дозволенного и концентрирующийся более на малозначительных деталях быта. Здесь, в «Чонкине», – русский человек во весь рост, характер русского человека «во всей красе», сам дух жизни народной, передаваемый не подслушанным народным говором, не подсмотренными картинками нравов, не реализмом деталей, а чем-то таким, что и определить словами нельзя, – каким-то разлитым в книге ароматом, каким-то излучаемым ею светом, который мы назовем (не найдя иных определений) мощью авторской интуиции и мерой его проникновения в характер народа. Может быть, поэтому книга эта непереводима на другие языки, как, в общем-то, непереводимы и «Мертвые души» Гоголя; иностранцы не могут (это наше глубокое убеждение) до конца понять и по-настоящему почувствовать дух Гоголя.

На какую высоту сумел подняться Войнович в «Чонкине», можно видеть также, если сравнить этот роман с поздней, уже не допущенной к печати, «подпольной» повестью Войновича «Путем взаимной переписки»[186]. В этой замечательной повести Войнович тоже рисует нам отлично знакомую ему жизнь деревни, жизнь простого народа. Рисует с беспощадным реализмом, разнообразя его, правда, некоторыми гротескными фиоритурами, никогда не теряя при этом, впрочем, чувства меры. Но при чтении этой повести становится страшно – такой мрак открывается нам в этой сегодняшней народной жизни. Массовый террор и лживая дешевая пропаганда, меняющая свои лозунги от случая к случаю, лагеря и голод, бессовестная демагогия и несправедливость, прикрываемая пышными фразами, десятилетия жестокой диктатуры сделали свое дело, и вот перед нами ее результаты: нищета, невежество, взаимное недоверие, подозрительность и враждебность, опустошенность, утрата всякой веры, всяких идеалов, всяких моральных устоев и культурных традиций.

Временами испытываешь жалость то к герою повести, младшему сержанту Ивану Алтыннику (хотевшему познакомиться «путем переписки» с девушками для приятного времяпрепровождения, но неожиданно попавшемуся в ловушку и вышедшему из нее уже в цепях супружества), то к героине, деревенской фельдшерице Людмиле, вынужденной пускаться во все тяжкие, чтоб добыть себе мужа. Жалко этих несчастных темных людей (изумительно передает Войнович темноту, хаос и неразбериху их неразвитого непросветленного сознания в их монологах, где нужное и ненужное, важное и мелкое, верное и нелепое – всё выплескивается подряд, без разбора, без отсева, в одном мутном засоренном потоке). Но в итоге всё же остается гнетущее впечатление безнадежности и горечи, оттого, что так изуродовали народную душу и довели ее до такой степени одичания.

Совсем иную атмосферу находим мы в романе. Неверно называть этот роман сатирой, как это делают многие критики, или даже сатирой на русский народ – в чем поспешили обвинить Войновича в Союзе советских писателей. Назвать его сатирой было бы так же неверно, как назвать сатирой «Мертвые души» Гоголя. В сатире движущая эмоция – злость, сатира исполнена неприятия, полемического задора, сатира отталкивает нас от изображаемого предмета, не оставляя в нем места для иных красок, кроме черной. Не то в «Чонкине». Здесь не злорадный и убийственный смех, или смех беспечный и насмешливый, а гоголевский «смех сквозь слезы», много печали в этом смехе рядом с веселостью, много удивления и даже восхищения рядом с негодованием и много любви рядом с ненавистью. Или скорее не ненавистью, а осуждением, ибо мудрое спокойствие этой книги, ее просветленная доброта и зрелая снисходительность несовместимы с ненавистью. В повести – безлюбовный мрачный и холодный взгляд объективного наблюдателя, в романе – не взгляд, а проникновение, не зрение, а прозрение, которое дается только сочувствием и любовью.

Обычно комизм есть результат отклонения от нормы в сторону абсурда, за норму же принимается здравый смысл и реальная действительность. Комизм же «Чонкина» – совершенно иного рода. Поэтому-то, кстати говоря, нам кажутся столь поверхностными сопоставления «Солдата Чонкина» с «Солдатом Швейком»: вся схожесть их, на наш взгляд, ограничивается одним лишь созвучием заглавий. В «Чонкине» абсурд, порождающий комизм, соотносится не с действительностью как нормой, а с абсурдом самой же действительности, и абсурд является нормой. Невероятная, неестественная (или, скорее, противоестественная) советская действительность делает единственно возможной нормой поведения абсурдное поведение. Швейк, хитрец, притворяясь простаком, стремится бежать в абсурд, чтоб уйти от правил игры, от нормальной действительности. Чонкин, простак, даже не пытающийся в своей простоте притворяться хитрецом, на абсурдную действительность отвечает нормальным поведением, что оказывается нарушением правил игры