Ветвь оливы - Вера Космолинская

А что же есть? Есть Линн, намекающий на то, что наибольшая опасность исходит для нас не из полустертого туманного грядущего, а из настоящего. И постоянное допущение того, что мы можем воссоединиться, не обязательно является угрозой. Не исключено, что следующим шагом он попробует с нами договориться. Не без надежды, конечно, завладеть в итоге полным контролем, но и это может стать не обязательным, если он будет уверен, что ему удалось увлечь нас своей идеей.

Будет ли это следующим шагом, или через один, или через два? Пока он только пробует нашу силу, да и свою тоже, пытается исподволь отрезать нас от действительности, выжидает, пока пройдет наша первая злость, ну а там… Не проще ли пытаться заманивать светлыми идеями, когда дело уже наполовину сделано? Когда его возможность видна наглядно. И когда разница между нами и «двуногими тварями», называющимися здесь людьми, подверженными множеству заблуждений и темных инстинктов будет становиться все более и более отчетливой. Отчего бы не составить здесь из нас новый пантеон, отчего не положить начало новой истории? Для этого даже необязательно травить ядом все человечество целиком, только достаточную его часть, для того, чтобы придать движению в новом направлении нужную инерцию, проложить новое русло, сделать невозможными войны и перевороты на первых порах, чтобы были невозможны ни сомнения, ни интриги. Даже эта шутка насчет Люцифера — что как не намек на предложение нести свет вместе? только настоящий «светоносный ангел» тут сам Клинор. Ах да, забыл. Он метил выше.

И можно ли совершенно исключить такой исход? Гипотетически? Так ли уж это невозможно? Или даже недопустимо? Ежащиеся звезды в небе, как будто, бил озноб. Было и правда холодно? Или это была какая-то другая дрожь? Притаившегося рядом сумасшествия?

Ощущение тающего, текущего под рукой мира, в котором ничто нельзя нарушить всерьез, к которому не стоит относиться серьезно, ведь все, что происходит — не настоящее, все это можно отменить, стереть, исправить с самого начала, по-новому смешать краски, написать новую картину, а затем стереть ее тоже и вновь изобразить нечто новое.

Раз это возможно, — подумал я, — значит, все это уже «было», «не раз». А мир все еще не так хорош, как хотелось бы. Подумаешь, «броуновское движение».

И что касается сказок о богах — кто смел, тот и съел? Это отчего-то сильно и жутковато веселило. То, что в этом времени нам действительно никто не мог противостоять. В таком случае, опасность для тех, кто был нам здесь близок, мы же могли и устранить. Насовсем. А что касается тех, других — из других времен, это будет значить, что с ними никогда не происходило ничего плохого, как и хорошего. Они только призраки, то, что могло бы случиться при определенном стечении обстоятельств. Может быть, им не придется родиться, но не придется и умирать. Эфемерные фантазии вселенной, которые иногда будет приятно вспомнить — а значит, неким образом и они войдут в новую вселенную. Тонкие материи — тоже материя. Что же касается тех, кто «смел и съел», или посмеет и съест, сколько бы их ни было, и когда бы то ни было — это всегда будет какой-то игрой, чем-то несерьезным, новым буйным детством истории, которому место только в сказках. И что тогда будет иметь значение? Даже для них самих всякое значение исчезнет, их жизнь будет бессмыслицей, они тоже будут призраками, сказками, чья реальность не будет иметь значения. И дорываться до такого вряд ли когда-нибудь, при любых волшебных гипотетических обстоятельствах, будет кто-то, кто будет этого заслуживать — только те, кому и хрустальный шарик доверить не захочется. И из каждого кажущегося волшебства последуют падение и дикость, потому что если и можно каким-то невероятным образом все рассчитать и все предусмотреть, тот, кто будет переворачивать мир, этого никогда не сделает, а потом будет новый, очень медленный подъем наверх, если очень повезет. Если все не станет фатальным, это будет как переворачивание шара с домиком и искусственным снегом внутри. Снег опадет вниз и все станет как было.

Но сам снегопад… Он будет чего-то стоить посреди скуки и статики?..

Звезды продолжали биться в ознобе.

«Не бойтесь, — шепнул я им. — Меня вам бояться нечего». Почему-то я все еще был в этом уверен. Но вправе ли я пребывать в такой уверенности?

Порой достаточно лишь легкой потери равновесия, чтобы потерять привычную траекторию, изначальную инерцию, и то, что кажется неприемлемым, вполне может стать приемлемым, реальным, быть может, единственно возможным и правильным. Из каких мелочей состоим мы сами и наши намерения? Целый ворох вероятностей — для каждого из нас, для каждой элементарной частицы и для частиц не столь элементарных. Для частиц стабильных и не-стабильных, между которыми если и есть разница, то весьма условная. Шаг в сторону с заветной нити, и звезды окажутся под ногами. Они все равно всегда там есть — по ту сторону Земли.

Мы вечно существуем и не существуем, мы заранее бессмертны, потому что все мы — только вероятности нас самих. Но если так рассуждать, то недолго и раствориться в пространстве. При жизни. А ведь если этот огонек зажжен, то и он для чего-нибудь нужен.

IX. Архангел

Кинжал, изъятый у Жиро, оказался серебряным, изукрашенным красивыми загадочными значками, похожими на письмена (только похожими, уж я-то знал, что это не они). Эффективней это его, конечно, ничуть не делало, но вероятно, удайся Жиро покушение, психологический эффект от подобного открытия был бы сильнее. Да и сейчас должны были пойти кое-какие слухи. Линн так шутил, в меру своего разумения и чувства юмора. Вряд ли он надеялся, что предприятие Жиро принесет хоть какой-то успех — с передачей письма или хотя бы с разведкой в нашем лагере. Он просто поддразнивал: «я слежу за тобой, а все твои помощники, все, кто тебя окружает, скоро будут служить мне верой и правдой».

Во всем прочем ночь миновала спокойно. Никто на нас, паче чаяния, не покушался напасть непредсказуемо-несметными исступленными ордами, никто не пытался больше проникнуть в лагерь. Линн пока не считал нужным растрачивать силы. Пусть их было легко восполнить, для вящего эффекта их все равно следовало еще обучить.

И зарево над Парижем тоже не разгорелось. Как молчали радиоаппараты, собранные Изабеллой и Дианой.

В умеренно ранний час мы снялись с лагеря и продолжили свой путь на восток, пока наконец не остановились в намеченной ранее лощине между холмами, на вершинах которых выставили неприметные пикеты.

— Очень может быть, что Клинор все еще находится в Труа и поджидает нас. — Судя по тому, что рассказал Жиро, он действительно был там еще день назад, все прочее он воспринимал и оценивал весьма туманно и одновременно преувеличенно. — Поступим так, как задумывали, выедем отсюда кружным путем и направимся к воротам. — Ехать мы собирались не вдвоем с Фонтажем, а вчетвером, считая Мишеля и… а вот слугу Фонтажа, довольно темпераментного полуиспанца Пачеко, мы решили с собой не брать, как наименее посвященного. Вместо него мы взяли с собой Жиро, которого я попытался привести в некое подобие нормы с помощью того, что можно было бы назвать ретроспективным гипнозом — введением в состояние его «прошлой жизни». Что-то получилось, но по большей части — нет. Придется позже как следует попрактиковаться и поотачивать этот фокус. Тем не менее, я решил, что он может быть полезен и так будет лучше для него самого. Хоть какая-то жизнь и действие. Надежда на «не окончательность».