Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира - Константин Александрович Образцов

Ни богиня Дану, ни Луг, ни Дагда, ни Мананнан не являлись демиургами: они не творили мир, не создавали из глины и праха людей, не устанавливали законы, не судили и не карали, и уж точно не определяли посмертной участи человека.

«— Я Резкий Ветер, я Зимняя Ночь, дочь прекрасных, благородных существ. Вот мое имя, всегда и всюду: я Стон, я Ветер, я Зимняя Ночь», —

говорит о себе сида Син; так и сверхъестественные народы и расы кельтского эпоса есть часть сил природы, творящих окружающий мир так же, как волны и ветер творят из скал и земли новый ландшафт.

Племена Богини Дану победили в жестоких сражениях за господство в Ирландии мифическое племя Фир Болг и демонических одноглазых[62]фоморов, но и сами позже потерпели поражение от Сыновей Миля, или гойделов, прибывших из Испании, что очевидно определяет их как прародителей кельтов. После этого Туатта Де Дананн расселились в холмистых долинах, приняв имя сидов, но некоторые покинули пределы Ирландии, вернувшись на таинственные яблочные острова, в страну живых, на медвяные равнины, куда так стремится доплыть уже знакомый нам Бран, сын Фебала.

Фактическое отсутствие в ирландском эпосе описаний загробного мира позволило предположить, что эти таинственные острова и есть обитель мертвых. Однако подтверждений тому нет: все, кто там оказывался — Бран, Кондла, Майльдуйн[63], Кухулин, Кормак[64] — попадали туда живыми, никто не встречал там погибших друзей и усопших родственников. Да и описания этого потустороннего мира разнятся. Вот, например, как он выглядит в саге «Приключения Кормака»:

«Кормак оказался один среди великой равнины. Посреди ее был замок с бронзовой оградой вокруг него. Во дворе замка был дом из светлого серебра, наполовину крытый перьями белых птиц. Сиды, верхом на конях, подъезжали к дому с охапками перьев белых птиц для покрышки дома. Но порывы ветра налетали на дом, и ветер все время уносил перья <…>

Он увидел также во дворе светлый, сверкающий источник. Пятью потоками струился он, из которых обитатели по очереди брали воду. Девять орешников росли над источником. Эти пурпурные деревья роняли свои орехи в источник, и пять лососей, бывших в нем, разгрызали их и пускали скорлупки плыть по течению. И журчанье этих потоков было слаще всякой человеческой музыки».

А Бран в итоге приплывает на остров, населенный одними женщинами, и, если верить невидимой сиде, которая обольстила Кондлу Прекрасного, это и есть те самые земли блаженных.

«Радость вселяет земля эта

В сердце всякого, кто гуляет в ней,

Не найдешь ты там иных жителей,

Кроме одних женщин и девушек».

Сюжеты и образы ирландского эпоса не раз отозвались в культуре и литературе последующих веков. Фантастические сюжеты легенд о короле Артуре и его рыцарях, по мотивам которых позже был написан знаменитый роман «Смерть Артура», полностью основаны на мифологии кельтов; мы там встретим Моргану-Морриган и прославленного друида Мерлина. Во второй половине XVIII в. шотландский поэт Джеймс Макферсон опубликовал свои знаменитые «Поэмы Оссиана» — стилизации средневековых ирландских саг, выданных за переводы творений легендарного барда Ойсина. Эта гениальная литературная мистификация почти на сто лет очаровала Европу поэзией кельтских мифов: под влияние «Поэм Оссиана» попали Скотт, Гёте, английские и немецкие романтики; Наполеон Бонапарт, большой поклонник творений Макферсона, ввел их в моду во Франции. В России вольные переводы и подражания Оссиану создавали Карамзин, Гнедич, Державин, Жуковский, Баратынский, Батюшков, Пушкин и Лермонтов.

Фантастические персонажи ирландских саг под видом эльфов, фей, кобольдов и прочих невероятных существ во множестве расселились по миру сказок Европы, а оттуда проникли к Андерсену, братьям Гримм, и даже — невероятно! — к Николаю Васильевичу Гоголю:

«Тогда сошлись в битве Луг и Балор с Губительным Глазом. Дурной глаз был у Балора и открывался только на поле брани, когда четверо воинов поднимали веко проходившей сквозь него гладкой палкой. Против горсти бойцов не устоять было многотысячному войску, глянувшему в этот глаз <…>

— Поднимите мне веко, о воины, — молвил Балор, — дабы поглядел я на болтуна, что ко мне обратился.

Когда же подняли веко Балора, метнул Луг камень из своей пращи и вышиб глаз через голову наружу, так что воинство самого Балора узрело его»[65].

Как жаль, что не оказалось такой пращи в арсенале у Хомы Брута!

Во многом благодаря профессору Толкиену и его увлечению кельтским и древнеанглийским эпосом возникло целое направление в популярной литературе и кинематографе — фэнтези, сюжеты и образы которого часто являются вольной интерпретацией старинных ирландских саг. Под видом светского Хэллоуина мы отмечаем Самайн: главный праздник у кельтов, когда друиды разводили священный огонь, а волшебные холмы разверзались и оттуда выходили сиды, чтобы присоединиться к празднованию вместе с людьми. Накануне 1 мая мы вспоминаем про Бельтайн, ныне прочно связанный с ведьмовскими шабашами Вальпургиевой ночи, а в древней Ирландии бывший праздником начала лета, когда между двух костров с заклинаниями прогоняли скот, чтобы уберечь на целый год от болезней.

К сожалению, несмотря на огромное влияние на культуру и литературу Европы кельтского эпоса, ирландские саги всегда находились на периферии научного интереса литературоведения — и продолжают там находиться поныне. Полагаю, немецкие романтики страстно увлеклись ирландскими сагами по той же причине, по которой ими пренебрегают литературоведы: в мире кельтских мифов переизбыточествует причудливое волшебство. Этот мир самодостаточен и равновесен настолько, что ни смерть, ни сражения, ни злое колдовство не нарушают его гармонии, будучи имманентно ему присущими. Это не приторная пастораль буколик — вспомним про отрезанные головы оппонентов, которые Конал Победоносный каждую ночь клал себе под колено, — но даже жестокость битв здесь словно бы сказочная, хотя натурализм описаний порой достоен Гомера. Здесь слишком много того, что называется фантастичным, и практически нет проблематики — два страшных греха, за которые современное литературоведение, вслед за критикой, обыкновенно отказывает в праве называться серьезной литературой.

В ирландских сагах действительно нет ничего о нравственном выборе или противостоянии безжалостному року; нет тут и привычных историй любви в том смысле, в каком мы их понимаем сегодня, но саги очаровывают гипнотической странностью, поэтически совершенной формой, которая сама по себе есть содержание, и, без всяких сомнений, это — литература.

Мир кельтского эпоса сам похож на страну сидов и острова блаженных: он бескрайний, и в нем легко потерять счет времени. Нам пора покинуть его, пока еще не слишком поздно, чтобы не получилось, как с вернувшимся из своего плавания